— Однако подумайте: быть внуком Людовика Четырнадцатого, именоваться Фердинандом Бурбонским — и вдруг подписаться под полномочиями, предоставленными атаману разбойничьей шайки, который пьет кровь как чистую воду! Я ведь знаю этого Гаэтано Маммоне — хотя только по слухам.

— Мне такая брезгливость понятна, ваше величество. А вы подпишете только полномочия аббата и поручите ему подписать полномочия двух остальных.

— Вы чудесный человек, кардинал, с вами никогда не попадешь впросак. Позвать аббата?

— Нет, государь. Пусть почитает молитвенник, а мы пока решим несколько небольших вопросов, столь же неотложных, как и его дело.

— Вы правы.

— Вчера вы, ваше величество, изволили поинтересоваться, каково мое мнение насчет подделки известного вам письма.

— Помню отлично. И вы попросили дать вам время — одну ночь — чтобы обдумать эту загадку. Обдумали, преосвященнейший?

— Только этим и был занят, государь.

— И что же?

— Есть обстоятельство, которое ваше величество не станет отрицать, а именно, что королева удостаивает меня своей ненависти.

— Королева относится так ко всем, кто мне предан и верен, любезный мой кардинал. Если бы мы с вами, к несчастью, поссорились, она стала бы боготворить вас.

— А потому, будучи, как мне кажется, и без того достаточно ненавидим королевой, я не хотел бы, государь, вызывать в ней еще большей ненависти, если это возможно.

— К чему вы говорите мне это?

— В связи с письмом его величества австрийского императора.

— Что же вы подозреваете?

— Я ничего не подозреваю, но вот как развертывались события.

— Говорите, — сказал Фердинанд, облокотившись на ручки кресла, чтобы удобнее было слушать.

— В котором часу вы, ваше величество, выехали в Неаполь в сопровождении Андрея Беккера в тот день, когда молодой человек имел честь обедать у вас?

— Между пятью и шестью.

— Так вот, между шестью и семью, то есть час спустя после отъезда вашего величества, почтмейстеру в Капуа было дано распоряжение сказать Феррари, когда он приедет за оставленной им там лошадью, что ему не следует ехать в Неаполь, ибо ваше величество находится в Казерте.

— Кто дал такое распоряжение?

— Я не хочу никого называть, государь. Но не буду мешать вам угадывать, кого я имею в виду.

— Продолжайте, слушаю вас.

— Итак, Феррари, вместо того чтобы направиться в Неаполь, поспешил в Казерту. Зачем кому-то надо было, чтобы он поехал туда? Не знаю. Вероятно, хотели попробовать подкупить его.

— Я уже говорил вам, любезный кардинал, что считаю его совершенно неспособным на измену.

— Проверять это не потребовалось, ибо обстоятельства и без того сложились как нельзя лучше: Феррари упал с лошади, потерял сознание и был перенесен в аптеку.

— Секретарем господина Актона. Это нам известно.

— Там, боясь, что он скоро очнется, то есть придет в себя в нежелательный момент, нашли целесообразным продлить обморок, дав пострадавшему несколько капель лауданума.

— Кто вам сказал это?

— Мне не пришлось никого расспрашивать. Если не хочешь быть обманутым, рассчитывай только на самого себя.

Кардинал вынул из кармана кофейную ложку.

— Вот ложечка, которою ему влили в рот капли; на ней еще остались следы лауданума, а это доказывает, что раненый не сам принял капли, ибо тогда он губами стер бы эти следы, а резкий и стойкий запах лауданума, еще ощутимый месяц спустя, говорит о том, что это были за капли.

Король смотрел на кардинала с тем простодушным изумлением, что охватывало его всякий раз, когда ему доказывали нечто такое, чего он сам не мог сообразить, ибо такая догадка была непосильна его уму.

— Да кто же все это устроил? — спросил он.

— Государь, — напомнил кардинал, — я никого не называю. Я говорю: кто-то. Кто это устроил? Не знаю. Устроил кто-то. Вот все, что мне известно.

— А дальше?

— Ваше величество желает узнать все до конца, не так ли?

— Разумеется.

— Итак, государь, когда Феррари потерял сознание вследствие падения и вдобавок из предосторожности был усыплен лауданумом, кто-то вынул письмо у него из кармана, кто-то распечатал его, расплавив сургуч над свечой, кто-то прочитал письмо, и так как содержание его было прямо противоположно тому, на что рассчитывали, кто-то при помощи щавелевой кислоты вытравил написанное.

— А откуда вам известно, что именно при помощи такой кислоты?

— Вот пузырек. Не скажу, что в нем содержалась кислота, ибо точнее сказать: она в нем содержится — как изволите видеть, использовано меньше чем полпузырька.

И подобно тому как он ранее вынул из кармана ложечку, теперь Руффо извлек из него пузырек, до половины наполненный жидкостью, бесцветной, словно родниковой водой, и явно дистиллированной.

— И вы говорите, что с помощью этой жидкости можно вытравить чернила? — спросил король.

— Пусть ваше величество соблаговолит дать мне какое-нибудь незначительное письмо.

Король взял со стола первое подвернувшееся под руку прошение. Кардинал капнул на чернила немного жидкости, пальцем размазал ее на четыре-пять строк и подождал.

Чернила стали желтеть, потом понемногу совсем исчезли.

Кардинал промыл бумагу простой водой, высушил ее на свече и на очистившемся месте, не прибегая ни к каким иным процедурам, написал две-три строки.

Опыт оказался безупречным.

— Ах, Сан Никандро! Сан Никандро! Подумать только, ведь ты мог бы научить меня всему этому! — прошептал король.

— Нет, он не мог бы научить, потому что сам этого не знал. Но он мог бы пригласить для этого человека более сведущего.

— Вернемся к делу, — сказал король, вздохнув. — Что же произошло дальше?

— Дальше, государь, произошло следующее: отказ императора начать военные действия заменили согласием, письмо опять скрепили печатью, схожей с печатью его императорского величества. Но так как дело происходило ночью, при свечах, не заметили, что красный сургуч чуть более темного оттенка, чем прежний.

Кардинал показал королю письмо с той стороны, где была печать.

— Посмотрите, государь: верхний слой сургуча отличается от нижнего. На первый взгляд цвет кажется одинаковым, но если приглядеться, разница, хоть и весьма незначительная, заметна.

— Правда! — воскликнул король. — Ничего не скажешь! Правда!

— А вот и палочка сургуча, послужившая для печати. Как видите, ваше величество, это сургуч того самого оттенка, что и сургуч верхнего слоя.