— Таким образом, госпожа де Майи будет допущена при условии, что добровольно согласится жить в бедности?

— Да.

— И в подчинении?

— Да. От прочего я ее избавлю.

— Жесткие условия, монсеньер.

— Не думаете же вы, что я стану давать любовницам то, в чем отказываю королеве?

— Но, быть может, король вас вынудит?

— Ах! — вскричал старик с живостью, разом открывшей Ришелье всю подоплеку его расчетов. — Я только этого и жду! Пусть король применит силу, тут уж я буду освобожден от ответственности, и тогда мы увидим…

«Ладно, — подумал Ришелье. — Я тебя понимаю».

— Впрочем, — поторопился добавить Флёри, — разве вы только сейчас не говорили мне, что графиня разлюбила своего мужа?

— Она ушла от него.

— И что она влюблена в короля?

— Допустим.

— Допустим? Вы же вполне определенно утверждали,

что она пылка и мечтательна, что у нее легкий пушок на губе и черные брови?

— Это бесспорный факт.

— Значит, она не сможет победить своего влечения к королю.

— Надо бы спросить у нее самой.

— Тут уж ваша забота.

— Я постараюсь как можно усерднее повиноваться вашей воле.

Флёри не выдал досады, вызванной столь упорной решимостью Ришелье оставаться под прикрытием его указаний.

— Подвожу итоги. Если госпожа де Майи любит короля, ей не слишком важно, будет ли он обходиться с ней как с Клеопатрой или Лукрецией.

— Возможно; но как же гордость?

— Мы условились, что она оставит ее при себе.

— Монсеньер меня сразил.

— Вашим же оружием. Впрочем, герцог, вы, может быть, опасаетесь за надежность номера седьмого? Хотите, поищем кого-нибудь другого?

— О нет, монсеньер; остановимся на этом решении! Бороться с вами слишком утомительно.

— Да, тут потребна строгая логика.

— Предпочитаю попытать счастья в поединке с женщиной.

Прелат усмехнулся.

— Герцог, — сказал он, — не забывайте, что я ваш лучший друг, если вам угодно удостоить меня такой чести.

Ришелье поклонился.

— Во всем этом меня удручает лишь одно, — вздохнул он.

— Но что же, Боже?

— Прискорбно слышать, что король Франции будет скупцом. Такого не случалось со времен…

— Со времен… вашего деда, — лукаво обронил старик. Возможно, Ришелье и ответил бы что-то. Но Флёри его перебил:

— Какая вам разница, в конце концов, — спросил он, — скупцом будет король или расточителем?

— Э, монсеньер, вы судите об этом как человек, удалившийся от мира.

— Я удалился от мира, это правда, но к вам, мой любезный друг, потекут все мирские барыши.

— Ко мне?

— Ну, разумеется, к вам.

— Какие уж тут барыши, Бог мой, если король скуп?

— Э, герцог, король не может быть скупым, если он что-то обещает или при нем есть люди, которые обещают за него.

— Ба! Монсеньер, вам угодно шутить?

— Нет, право слово!

— Вы называете богатым того, кому дано обещание, монсеньер?

— Конечно.

— Если обещание сдержат, то да.

— Это вполне очевидно: кто же вообразит, что король Франции или министр французского монарха может нарушить слово?

— О! — вскричал Ришелье восхищенно. — Вот это речь так речь. Стало быть, Людовик Пятнадцатый, скупец и скаред, всегда будет держать свое слово?

— Вы сомневаетесь в этом, герцог?

— Если вы за это отвечаете, нет.

— Ручаюсь головой.

— Монсеньер, ни слова больше.

— Все у вас есть, герцог, не хватает лишь одного: памяти.

— Мне, монсеньер?

— Да, вам. Помните, что было вам обещано?

— Ох, черт возьми! Я это помню, еще бы. Этого я никогда не забуду.

— Вот и все, что требуется: память, чтобы держать в ней все, память, чтобы…

— … чтобы продержаться самому.

— Прощайте, герцог.

— Монсеньер, примите тысячу уверений в моем почтении.

И Ришелье удалился.

Получив от министра двойное обещание, Ришелье подумал, что пора браться за дело, и, не теряя времени даром, отправился к г-же де Майи.

О короле он не беспокоился ни одной минуты, поскольку получил разрешение на полную свободу действий от самого г-на де Фрежюса.

Когда камеристка доложила о появлении визитера, Луиза де Майи, страшно подавленная недавней супружеской сценой, раздираемая женской обидой и жаждой мщения, сидела у себя в будуаре.

При любых других обстоятельствах она отказалась бы принять герцога, перед которым из-за его более чем сомнительной репутации были закрыты двери всех домов женщин, уважаемых при дворе; но бедная графиня прожила два последних дня в таком горячечном возбуждении, что ей ничто уже не казалось неприличным, кроме самих правил приличия.

Для женщин очень страшно дойти до того состояния, когда приходится прятать свою бледность под румянами или пылающее лицо под веером; однако же надо признать, что, переступив эту черту, они становятся сильнее мужчин и способней как к добру, так и к злу.

Графиня, еще не достигнув этого предела, уже чувствовала себя наполовину брошенной; уход мужа вызвал в ней глубокое отвращение к сильному полу, а подобное чувство приводит к высокомерию.

Держаться же высокомерно в свете — значит попирать ногами общественное мнение.

Не только сердце, но и совесть говорили Луизе, что если г-н де Майи замыслил роман публичный, то она вправе подумать о романах неофициальных; она припомнила, что г-н де Ришелье присутствовал на вчерашнем маленьком празднике в Рамбуйе и, значит, был свидетелем всех поступков и жестов короля.

Ей вспомнился также краткий разговор наедине, который был у нее с г-ном де Ришелье в те минуты, когда она ждала, пока все разойдутся, и как глубоко этот человек сумел заглянуть в ее сердце, словно бы и в самом деле в груди у нее было то окошко, о котором мечтал древний философ и которого, к большому счастью рода людского, еще не сумели проделать философы наших дней.

Как только было произнесено имя герцога де Ришелье, она сообразила, что встреча с ним может дать ей возможность узнать о том, что делал и что говорил король после достопамятной сцены.