На Восточном фронте в начале октября Красная армия неожиданно прекратила развивать натиск на север через болотистые районы, реки и сильные оборонительные рубежи, защищавшие группу армий «Север» в республиках Прибалтики, и повернула на запад. Когда советские войска впервые перешли довоенную немецкую границу, оказавшись в регионе Гумбиннен в Восточной Пруссии, и взяли городок Гольдап и село Неммерсдорф, они отрезали тридцать немецких дивизий на Мемельском полуострове. Разношерстные части прусского фольксштурма сумели задержать продвижение советских войск в районе Тройбурга, Гумбиннена и по реке Анграпа до подхода подвижных резервов. Затем, в середине октября, вермахт контратаковал в Восточной Пруссии, угрожая окружить части Красной армии и вынуждал их отойти к границе. Летнее наступление Красной армии остановилось по Висле и по линии Карпат, когда до Берлина оставалось еще свыше 600 километров[967].

Если вспомнить о массовой панике, охватившей многие части на Западном фронте в сентябре, месяц спустя вермахт представлял собой уже совсем другого противника. Союзнические командиры неприятно поражались усилившемуся противодействию неприятеля, находившегося, как они совсем недавно считали, на грани крушения. В Верховном штабе союзнических экспедиционных войск Эйзенхауэр в ноябре созвал экстренное совещание на высшем уровне, задаваясь вопросом, почему никакие усилия так и не сломили «воли вермахта к сопротивлению». Эксперты в области военной психологии, занимавшиеся допросами немецких военнопленных и составлявшие рапорты об их настроениях, только разводили руками. В таком же положении они находились и раньше, в том же году, когда союзники медленно прокладывали себе путь на север по итальянскому полуострову; и там тоже боевой дух немецких частей, если судить по пленным, возрастал – все получалось ровно наоборот, совсем не так, как надеялись и предсказывали специалисты. На вопросы об их осведомленности о «новом оружии» в октябре 1943 г. утвердительно отвечали лишь 43 % военнопленных, но к февралю 1944 г. этот показатель поднялся до 58. После первой растерянности на волне союзнической высадки в Южной Италии моральное состояние немецких войск стабилизировалось. Теперь, как докладывали Эйзенхауэру, по меньшей мере половина пленных на Западном фронте продолжали твердить о «верности фюреру» и без сомнения заявлять, будто Красная армия разбита и с ней почти покончено[968].

Становилось очевидным, что история в Италии повторялась теперь и на Западном фронте. На исходе августа и в начале сентября простые немецкие пехотинцы впадали в уныние, но боевой дух как кадровых, так и младших офицеров оставался на высоком уровне, не говоря уже об элитных формированиях вроде парашютистов и дивизий войск СС. Но и до усиления немецкого противодействия на фронте большинство опрошенных военнопленных подтверждали безусловную важность национальной обороны и правоту их дела. Свою роль играли требование союзников о «безоговорочной капитуляции» Германии и утечки о замыслах лишить страну по «плану Моргентау» производственных мощностей; но самым важным фактором теперь, как и прежде, оставался страх «быть завоеванными русскими». Живший в Америке изгнанником Клаус Манн оказался среди носителей немецкого языка, задействованных в армии США для бесед с военнопленными на итальянском фронте. На исходе 1944 г. он спросил своего издателя в Нью-Йорке: «Почему они наконец не остановятся? Чего ждут эти несчастные? Это не тот вопрос, который я задаю вам или себе, но я всегда задаю его им». Другие западные эксперты не менее озадаченно чесали затылки. Генри Дикс, давний сотрудник Тавистокской клиники и ведущий психиатр британской армии, проводивший беседы с сотнями немецких военнопленных и написавший анализ их взглядов, теперь скрылся за дымовой завесой довольно витиеватой теории о «способности немцев к подавлению реальности». Ни Клаус Манн, ни Генри Дикс как-то не принимали во внимание того, что в отсутствие сепаратного мира на западе немецкие солдаты считали необходимым блокировать британцев и американцев для сдерживания натиска Красной армии на востоке[969].

В середине октября 1944 г. западные союзники не испытывали твердой уверенности в причинах усиления немецкого противодействия – возможно, дело лишь во временной паузе, – но вдруг да баланс сил по каким-то причинам изменился? Теперь военные историки знают, что поражения лета сломали вермахт, подорвали его боевую мощь безвозвратно. В течение трех месяцев с июля по конец сентября уровень погибших в боях c немецкой стороны достиг пика в 5750 человек в день. Верховное главнокомандование сухопутных войск осознавало всю катастрофичность минувшего лета, ведь именно Гудериан первым предложил воссоздать в Восточной Пруссии Ландштурм. Несмотря на ожесточенные бои на западе, настоящее кровопускание немцам пришлось пережить на Восточном фронте: 1233 000 немецких солдат нашли там смерть в 1944 г., едва ли не половина всех погибших на востоке с июня 1941 г.[970].

В тылу главным приоритетом для Геббельса как уполномоченного по «тотальной» войне стало «вычесывание» мужчин из гражданской экономики для военной службы. К концу сентября удалось призвать дополнительно 500 000 человек; на исходе декабря количество удвоилось. Пользуясь властью командующего войсками запаса, Гиммлер распорядился включать в состав армии резерва весь не находящийся в составе своих формирований персонал, независимо от принадлежности, будь то вермахт, полиция, войска СС, организация Тодта или Имперская служба труда. А между тем вожди партии на местах с самого низового до областного уровня выявляли «отбившихся» и посылали обратно на фронт: к середине сентября так «выловили» 160 000 человек. И хотя любые вышеупомянутые меры не могли восполнить потери предыдущего лета, поступление подкреплений помогало держаться. вермахт оставался мощной боевой силой, спаянной воедино все более суровой дисциплиной и упроченным духом братства по оружию[971].

Новый «квадрумвират» в лице Геббельса, Гиммлера, Шпеера и Бормана распоряжался делами тыла вместо Гитлера, а тот в целом дистанцировался от всего и почти не вмешивался в попытки хоть немного смягчить тяготы мобилизации для общества. Фюрер беспокоился, хватит ли у баварцев «выдержки» пережить уменьшение нормы выдачи пива. И добавлял имена немецких музыкантов и актеров в списки «Ноева ковчега» Геббельса – тех избранных, кому полагалась бронь. Но даже теперь проведение в жизнь суровых мер «тотальной» войны требовало массового участия и убеждения народа в их законности.

Хотя режим с самого начала занимался перестройкой ценностей общества и старательно добивался лояльности граждан, в успехе происходящих процессов главную роль играла не пропаганда и даже не популярность Гитлера. Вера в Гитлера в 1930-х гг. или в 1940 г. не зависела от того, разделял ли народ его радикальный антисемитизм или взгляд на войну как духовную потребность великой нации. Даже, напротив, нацизм имел успех и пользовался популярностью из-за обещаний мира, процветания и легких побед. Только после бомбежек 1943 г. и катастроф на фронте 1944 г. значительная часть немцев начала в действительности воспринимать апокалиптические видения фюрера – «победа или уничтожение». Осенью 1944 г., по мере того как немцы осознали необходимость обеспечить национальную оборону, резко возросло количество доносов и даже отмечался небольшой приток заявлений о приеме в члены партии. Несмотря на то что многие нацистские функционеры по-прежнему оставались крайне непопулярными, а руководители все чаще подвергались критике, неспособность бонз защитить внутренний фронт словно бы сплотила людей и заставила их взять инициативу на себя. Не успехи, а скорее неудачи режима впечатали звериный кодекс его основных ценностей в сознание и души тех, кто вовсе не принадлежал к нацистам.