Выяснилось, что в двух шагах и налево за позолоченными дверями бальной залы никакого туалета нет, или, может, в зале были другие двери, Сэму неведомые или менее позолоченные, нежели он рассчитывал, а может, горько рассуждал Сэм, он до того уже ослабел и умом, и глазами, что не различает лево и право. Десять минут он скитался по лифтовому холлу, в оживленной досаде отвечая на приветствия и добрые пожелания расплывчатых лиц и голосов, которые, по-видимому, должен был узнавать. Впрочем, его внимание поглощали потуги не выдать, что он заблудился, ослеп и отчаянно хочет отлить, поэтому люди вокруг были все равно что незнакомцы. Имели место неприятный инцидент с большим папоротником в кадке и позорное столкновение с ножками мольбертной стойки с плакатом. Достоинство Сэма – черта, которая до недавнего времени не слишком-то его обременяла, – не дозволяло ему признать, что без чужой помощи тут не обойтись.

Затем он очутился в тесном металлическом ящике, где акустика походила на умывальню или туалетную кабинку, пережил кошмарный миг надежды и облегчения, но затем сообразил, что едет в лифте. Он вышел на каком-то этаже и пошел в какую-то сторону, правой рукой ведя по мягкой и темной красноте тисненых обоев, поскольку много лет назад прочел в одном выпуске «Эстаундинга», что можно всегда отыскать дорогу в лабиринт и из лабиринта, если с первого шага безотрывно вести одной рукой по стене. Это отчасти объясняет или же не объясняет, отчего спустя двадцать пять минут после того, как Сэм отбыл из переулка Художников, переполненный мочой и самонадеянностью, он не без труда, однако успешно застрял в уборщицком чулане.

Как и большинство роковых ошибок, этот промах обнаружился более или менее постфактум. Ярко-бордовое тиснено-бархатное марево коридора вдруг почернело. Дверь за спиной затворилась с решительным щелчком пришедшего в боеготовность пыточного инструмента. Донеслась едкая вонь жвачки (это дезинфекция) и влажных простыней (это старые швабры). На миг Сэмми объял чистый младенческий ужас. А затем он улыбнулся в темноте.

– Зато, – сам себя утешил он, расстегивая ширинку, – тут есть ведро.

Со звоном жидкостного карильона он отлил в ведро на колесиках, чьи контуры нащупал сначала носами ботинок, а затем кончиками пальцев. Блаженство – довольство облегчения. Сэм застегнулся и в новом приступе ужаса направил мысли на предстоящую ему неосуществимую задачу: сохранить уже почти нестерпимый и страшно хрупкий груз собственного достоинства, между тем колотя в дверь чулана, до хрипа зовя на помощь и обоняя рыбный букет собственной мочи. Он открыл рот, готовясь закричать. Потом закрыл рот – нет, лучше действовать иначе. Когда в конце концов в чулане обнаружат его труп или, может, его скелет, съежившийся над ведром древней мочи, кое-кому, наверное, будет неловко; а вот ему самому ничего не будет – он-то уже помрет. Сэм ладонью хлопнул по двери раз, потом другой. Привалился к стальному стеллажу упаковок с рулонами туалетной бумаги, и приготовился к финальному унижению, и вздохнул.

Что-то загремело (дверная ручка), потом насекомо заскрежетало (проволочные усики). А потом дохнуло светом и воздухом.

– Я видел, как вы зашли, – сказал мальчик. – И услышал стук.

Мальчик в красной бейсболке. Рот открыт, вокруг губ, кажется, грязь. Сэмми наклонился ближе и вгляделся. Лет десять, американский пацан стандартного извода, но во взгляде сквозит лукавство, а во всем облике – обида и недовольство. На пацане красная фуфайка – с надписью «ЛЬВЫ» на груди, стародавним шрифтом, – а в руке раскрытый швейцарский армейский нож. Грязь на губах – шоколадный мазок, кое-где шоколадные крошки. Кекс «Хостесс» – может, «Динг-Донг».

– Тут вроде мочой воняет, – сказал мальчик.

– Елки-палки, и впрямь! – ответил Сэм, ладонью помахав перед носом. – Не гостиница, а клоповник.

Он вышел из чулана и закрыл за собой дверь.

– Спасибо тебе, парень. Я, видимо… – Но что толку врать? Он же этого пацана больше никогда не увидит. «Видимо, я просто забрел в чулан». – Я, видимо, ошибся дверью. Спасибо.

Они пожали друг другу руки – детская ладонь была мягка и сопротивлялась. Сэм подбородком указал на красный ножик:

– Неплохо управляешься. Ты что, самый молодой в мире форточник? А гостиничная охрана в курсе?

Мальчик поморгал, будто не знал, как ответить и разумно ли отвечать. Он громко сопел – нос забит.

– Я эскаполог, – наконец произнес он, как бы скучно, как бы вскользь, как бы ничего интересного; так говорят, к примеру: «У меня аллергия на моллюсков».

– Да? – Сердце у Сэма сжалось – от слова «эскаполог», от свиста искривленной носовой перегородки, от этих глаз, что рвались на свободу из нарочитой невозмутимости десяти лет. – В замка́х разбираешься?

Пацан пожал плечами:

– У вас тут был простой. – Он вложил отмычку обратно в ножик и сунул его в карман джинсов. – Вообще-то, я так себе умею.

В своей полуслепоте Сэм не сразу разглядел, что мальчик тихонько плачет и, вероятно, заплакал задолго до того, как ни с того ни с сего взялся вызволять старика.

– Хм, – сказал Сэм. – И что, ты бродишь по гостинице, спасаешь незнакомых дедов из чуланов? А мать с отцом где?

Пацан дернул плечами опять:

– Я снизу ушел. Там банкет. Награду лиги вручают.

– Любишь бейсбол?

И опять.

– Я так понимаю, тебе наград не дадут.

Мальчик снова сунул руку в карман и добыл оттуда ком бумаги. Протянул его Сэмми – молча, кривясь в бесконечном презрении и к документу, и к его содержанию.

Сэмми развернул лист, разгладил и прижал прямо к правому глазу – тому, что лучше видел.

– «Похвальный лист за честную попытку».

Мальчик привалился к стене напротив чулана, медленно съехал на пол и уткнулся лбом в колени.

– Сложный сезон? – помолчав, спросил Сэмми.

– Девятое место, – сказал мальчик тихо и глухо. – Из девяти. И у меня личные проблемы, которые я не хочу обсуждать.

Сэм подумал было выспросить, но рассудил, что в десять лет все проблемы более или менее личные.

– Ты посмотри на меня, – сказал он. – Я только что нассал в ведро.

Мальчика это, кажется, чуточку ободрило.

– Слушай. Я не знаю, в чем беда. Я не стану, э-э… лезть в душу. Но я благодарен за помощь. И хочу отплатить. – Он сунул руку в карман брюк и вспомнил, что бумажник остался в нагрудном кармане пиджака, а пиджак висит на спинке стула в переулке Художников. – Только я, э-э… на мели. – Он потер щетинистый подбородок. – Придется мне, видимо, найти еще кого в беде и спасти его, как ты меня. Кредо Лиги Золотого Ключа.

– Чего?

– Да так. Как тебя зовут?

– Эй, придурок! – Из лифта в коридор высыпала мальчишеская банда в красных фуфайках «Львов» и красных бейсболках. – Эй, Вон! – Голос, от насмешки или пубертата надтреснутый, исходил, кажется, от самого крупного. – Ты чего тут делаешь, придурок? Тренер тебя обыскался! Мамке твоей позвонил!