стену. Болью отозвались костяшки, да то отрезвило уж закипающий со злости ум.

Ступая к своим покоям, Алексей было начал остывать, когда заприметил спешащего к нему.

– Чего тебе, собака? – первый спросил Басман да жестом велел прекратить всякие раскланивания.

* * *

Мальчонка уж зажмурился, готовясь к порке. Раздался лютый удар, свистнув в воздухе, и тому вторил крик, да вовсе не детский. Не помня себя со страху, мальчонка не сплоховал, и едва крепкая хватка, державшая его, ослабела, так тотчас же ринулся прочь, прикрываясь скромною одёжкой. Покуда холопский голодранец драпанул куда глаза глядят, Алексей Басманов огрел двумя хлёсткими ударами плети крестьян, что вознамерились сечь мальчонка за вороватость – нынче поймали мелкого чёрта, покуда стянул с крестьянской кухни рыбину, всё одно, что кошак поганый.

Не раз и не два чернявый сорванец малолетний ускользал да отнекивался, но на сей раз не свезло – поймали за руку, и уж премного за ним числилось всяких проказ. Порешили крестьянские меж собою высечь парнишку, да так, чтобы припомнил надолго, что дозволено, а чего – нет. Как об том прознала мамка, Глаша, так тотчас же послала сыскать Алексея Данилыча, да как можно скорее.

Мальчик тотчас же метнулся да спрятался за юбку мамкину. От и сидел чертёнок, сидел и поглядывал из-за неё, как здоровенный опричник приструнил иных крестьянских. А Басманов же и впрямь разошёлся! Тяжела была рука его – сёк он так, что и кости переломить мог, ежели предавался ярости, а ныне, бесспорно, опричник разгневан был немало. И вскоре же ярость отступила. Бросивши плеть на пол, Басманов выдохнул, даже рыкнув со злости.

– А ты, клуша тупая, – пригрозивши Глаше, – следи за ублюдком своим! Не то, чай, и расправятся с ним, и поделом будет, что тебе, что крысёнышу твоему!

Крестьянка пролепетала благодарность свою, припав губами к руке покровителя и заступника своего, да то лишь опротивело Алексею. Хмурый опричник пошёл прочь, взведясь со гневу. В таком прескверном нраве столкнулся Басман с сыном своим.

– Чего? – бросил Алексей.

Басман-отец не таил нраву своего да того, что разборки эти житейские и впрямь вывели опричника из себя.

– Снова Глашкино отродье? – спросил Фёдор, поглядывая за спину отца.

Он заприметил, как крестьянка удирает прочь, прибравши сына своего – лишь чернявую макушку и успел разглядеть молодой Басманов. Алексей же к разговору менее всего настроен был.

– Так, Федь! – хмуро отмахнулся Басман-отец. – Я ж тоже расспросами могу разразиться! От ты поди и скажи мне – ночами шляешься где да с кем? А ну, чего молчишь?

Фёдор тотчас же вскинул руки, как бы сдаваясь. Притом в правой руке держал он письмо, закрытое печатью.

– Вот то-то! – молвил Басман-отец, принимая послание из рук сына.

По мере того как Алексей принялся вглядываться токмо в саму печать, так гнев что в душе, что на лике его суровом всё стихал да усмирялся. Быстро опричник признал, ещё не открывая письма, что это весточка из дому, от жены его ненаглядной.

* * *

Тёмные воды рек да озёр давно сковались льдом, и тяжёлое дыхание предстоящих морозов рисовало узорчатый цвет на глади. Солнце всё чаще пряталось средь хмурых туч, точно сторонясь назойливых взоров, и всё реже тёплое злато его ниспадало бледными лучами на землю Русскую. Ещё оставалось пару дней до зимы, как снегу привалило видимо-невидимо. Ранние морозы пронизывали воздух, делая его тяжким да жгучим при дыхании. Белизна снежного покрова слепила очи. То было верным обещанием самой природы – мол, бывать сей зиме лютою, морозною да ещё пуще прежней.

Ставни с трудом отворялись, ибо уж за ночь ощутимо преснежилось. Посему Фёдор и впрямь приложил силу, чтобы приоткрыть окно царской опочивальни, выпуская душный жар. Набрав белу снега в ладони, Басманов растёр им лицо своё. Скоро выступил румянец. Он растёр шею да грудь, тем самым ободряя себя. Прихватив снегу побольше, молодой опричник токмо принялся слеплять ком, завидя под стенами бредущего сторожа, как обернулся на тихий голос.

– Не смей, пёс, – пробормотал Иоанн, даже не оборачиваясь на Басманова.

Фёдор с тяжёлым вздохом оставил ту затею. Вернее, попросту выронил слепленный снежок наземь, не целясь, не разя никого. Фёдор опёрся руками о подоконник да вглядывался в заснеженные просторы. Тишина и вольный ядрёный воздух наполняло всё вокруг. Тяжёлые шапки снегов громоздились друг на друга, уютно укрыв всю землю, куда глаз хватало. От сего морозного славного раздолья захватывало дух. Кожа Басманова покрылась мелкими мурашками, и даже тогда молодой опричник не спешил воротиться к теплу, а всё стоял, объятый любованием заснеженного двора. Иоанн меж тем лишь дважды повёл головой, отрываясь от своих трудов. С уст царских сошёл глубокий вздох. Опричник оглянулся на своего владыку.

– А вот на сей раз, – протянул Иоанн, – на сей раз пущай все катятся к чёрту.

Фёдор усмехнулся.

– От и славно, – прошептал Басманов, вновь прибирая горстями снег.

* * *

– Господи! – пробормотал себе под нос Вяземский и тотчас же затворил дверь. – Ты ж говорил, до вечеру тебя не будет?

– Бог послал быстрее управиться с дельцем сим, – молвил Скуратов, прохаживая по покоям князя.

– С чем пришёл? – вопрошал Афанасий.

Ох и разошёлся Малюта улыбкою, прямо уж засиял, что даже Вяземскому стало не по себе.

– Гляди-ка, что надыбал, – произнёс Скуратов, приподнимая письмо.

Афанасий смутился, не столько посланию, сколь следам крови на ногтях Малюты. Как пригляделся князь, так и подол, и рукав замарались чёрными пятнами. Тотчас же ясно стало, что письмецо в самом деле чего-то да стоит, ибо кровию уже уплачено.

– От кого ж? – спросил Вяземский.

– Поди знай, – пожал плечами Малюта, – да чует сердце моё, что приметишь ты весточку от друга нашего старинного, коего всё ловим, ловим, а он, скользкий паршивец, сквозь невод и уходит на дно.

Афанасий заметно подивился словам друга своего.

– Эво ж как… и к кому? – спросил Вяземский.

– Без имени, – пожал плечами Скуратов.

Нахмурился Афанасий да поглядел на послание. Печать не была сломлена.

– Как же узнал ты, ежели послания не вскрывал? – вопрошал князь.

– Тебе, Афонь, паче прочих вверился. Уж дай мне награду, пущай то не будет понапрасну. Держи язык за зубами. Накануне обмолвился ты, опечалился, будто бы на Федьку управы нету никакой. Поди, друг мой, в голову тебе и не приходило Басмановых рассорить?

– Неужто?.. – недоумевал Вяземский.

– От помалкивай, дружище, да предоставь то мне, – молвил Малюта да прибрал письмо себе за пазуху.

С тем и оставил Григорий князя Вяземского. Опустился Афанасий в кресло своё, призадумался.

* * *

Раскланялся холоп, да видно было