Нечто похожее говорит и Изамбар: «Когда Пьер Морис объяснил ей, что судившие её клирики не суть Церковь, она подчинилась папе, требуя, чтобы её отвели к нему».

По существу, здесь, как и в показании Ладвеню («она заявляла, что подчинится Святому Отцу, и требовала, чтоб её отвели к нему»), мы имеем всего только вольный пересказ того, что стоит в процессе: «Отведите меня к папе – я ему отвечу». Она, конечно, предпочитала, чтобы её судил папа, а не ненавидевшие её англо-бургиньонские клирики; но эти её слова, несколько раз повторяющиеся в тексте процесса, уклончивы по существу: от неё требовали заранее подчиниться решению папы, и этого-то она как раз не сказала. Толкование, которое этим словам дают Груше и другие – «Она всегда подчинялась папе», – явно не вяжется с неоспоримыми (и никем не оспаривавшимися) текстами процесса.

Мижье говорит, отвечая на вопросник, в известной степени подсказывавший ответ: «Не раз она отдавала свои дела и слова на суд папы… Общеизвестно, что все свои дела и слова она подчиняла суждению Церкви и папы». Но вслед за тем Мижье сам себя опровергает: «Я совершенно уверен, что нотариусы писали верно». И здесь, стало быть, нет качественно новых данных, кроме того, что содержится в актах 1431 г.

Гийом Ла-Шамбр ограничивается благонамеренной фразой: «Я слышал, как она говорила, что подчиняется папе». Говорила, конечно: «Я считаю, что должна подчиняться папе, – но Господу первому послужив!»

А иные свидетели – Лефевр, Маргери – несмотря на вопросник, воздержались от перетолковывания её слов и показали просто: «Она говорила, что не хочет делать ничего против воли Божией… что относительно полученных ею откровений она не послушает ни епископа, ни папы, ни кого бы то ни было, потому что получила их от Бога».

Это всё, что есть в процессе Реабилитации о подчинении папе, и ничего другого в процессе Реабилитации на эту тему нет.

Сам Маншон в своих многочисленных показаниях повторил свой рассказ несколько раз, но с вариантами: «Ла-Фонтен, Изамбар и Ладвеню пришли в тюрьму сказать ей, чтобы она подчинилась Церкви», и за это они подверглись угрозам; в частности, Ла-Фонтен после этого будто бы «покинул Руан навсегда» – что явно неверно; дальше Маншон говорит на совсем другие темы и потом заявляет: «Кроме того, я слышал, как епископ, когда Изамбар убедил её подчиниться Собору, сказал ему: «Замолчите, чёрт возьми!»

Таким образом, случай посещения тюрьмы втроём и то, что при этом говорилось, теряют свою выразительность; зато ярче выступает роль одного Изамбара, убедившего её подчиниться Собору.

Это и есть единственный конкретный случай, где можно считать доказанным свидетельскими показаниями, что её слова об отношении к Церкви действительно не были занесены в протокол, – случай, уже хорошо нам известный, который Маншоном рассказан сбивчиво, но зато совершенно ясно рассказан Изамбаром: какой, Изамбар, объяснил ей, что такое Собор, и как она апеллировала к Собору. При этом Изамбар говорит прямо, что Маншон этого не записал – по приказанию Кошона (чем и объясняется, конечно, сдержанность Маншона в изложении этой истории).

Помимо Маншона показание Изамбара подтверждено целым рядом других свидетелей. Ладвеню и Дюваль говорят, что он, Изамбар, действительно имел неприятности оттого, что давал ей советы. То же самое говорит Упвиль со слов Леметра (который, по словам Маншона, как раз взял Изамбара под свою защиту). Груше, не называя Изамбара, говорит, что были случаи угроз против тех, кто пытался давать ей советы.

Ни в одной католической стране постепенное установление ватиканского догмата не встречало такого сопротивления, как во Франции. «Отведите меня к папе – я ему отвечу… но Господу первому послужив», – вот и всё, что Святая Жанна думала о непогрешимости папы. Она знала, кроме того, что клирики вообще бывают разные. Но в её душе было место для веры Жерсона, что если вся Вселенская Церковь соберётся вместе, то ею всё же будет руководить Дух Святой.

Наряду с этим зияющие провалы в процессе Реабилитации получились оттого, что всё так или иначе касающееся её отношений с королём для судей 1455–1456 гг. было «табу». Они не могли касаться не только сомнений Карла VII относительно его собственного рождения: стремясь ни в какой мере не представлять его в этом деле «стороной», они не могли входить в обсуждение его шинонского видения – тем более, повторяем, что со своим латинским богословским багажом они не были в состоянии внятно сказать, что это было такое.

Основываясь только на некоторых выдержках из процесса 1431 г., римский юрист Лелиис чисто схоластическим путём истолковал её заявления об «ангеле» и «короне» как аллегорию. Судьи Реабилитации молчаливо удовлетворились этим толкованием, не привлекая по этому вопросу никаких новых фактических данных, не опрашивая никого. Тем самым они отказались от всякой возможности выяснить по существу, действительно ли она «противоречила самой себе» и «рассказывала очевидную ложь» о шинонском «знаке», как её обвиняли в 1431 г. Они не поставили даже элементарный вопрос: верно ли, что в апреле 1431 г. Руанский трибунал опрашивал об этом «лиц, перешедших» на сторону англо-бургиньонов, «а также других», и если да, то кого именно, в какой форме и что было сказано в ответ.

Всё свелось в 1455–1456 гг. к тому, что Карл VII мог без греха и в своё удовольствие принять содействие девушки, в которой «клирики не нашли ничего дурного» и которая занималась богоугодным делом: восстановлением законного короля. Жанна сама говорила на процессе, что Бог велел ей сделать то, что она сделала, не по её заслугам, а «по заслугам короля»; она это говорила, потому что была святой, и судьи Реабилитации подхватили эти слова, потому что были чиновниками. Меморандум Жерсона они приложили к актам; но они тщательно избегали вопроса о том, каковы были упомянутые Жерсоном «условия», поставленные Девушкой. Один только д’Алансон об этом заговорил; но его показания обрываются на самых интересных местах, точно судьи Реабилитации каждый раз намекали ему о желательности «забыть» всё, что касается её отношений с королём, и лучше сообщать общие впечатление о её христианском образе жизни. При этом внимание было сосредоточено исключительно на том, что происходило до коронации, и на том, что затем происходило в Руане (где ответственность своим чередом сужалась до крайнего предела). Промежуточное звено выпало полностью. В 1431 г. её обвиняли за неудачи под Парижем и под Ла Шарите; судьи 1455–1456 гг. не сделали ничего, чтобы выяснить, при каких условиях происходил приступ на Париж, верно ли её заявление, что она пошла под Ла Шарите против своей воли, когда сама хотела «идти во Францию», и что вообще означают её слова о том, что она сделала бы то и иное, «если бы продолжила без помехи». Между тем логически можно было сказать одно из двух: или она не завершила своего дела потому что не была послана Богом (это говорили судьи в 1431 г.); или нужно было сказать, что Жерсон предвидел верно, и она погибла из-за негодности христианского мира, – тогда оспорить надо было не только приговор 1431 г.: говоря по справедливости, к ответственности нужно было привлечь все духовные и светские власти христианского мира, сделавшие или допустившие возможность сделать с Дочерью Божией то, что с ней сделали. Но такое привлечение к ответственности могло произойти только на Страшном Суде – или в ходе всемирной истории. Судьи 1455 г., назначенные Св. Престолом и действовавшие в интересах короля Франции, никак этим заниматься не могли. Трагический вопрос о предательстве, когда-то пророчески поставленный Жерсоном, у них терял свою остроту и растворялся в каком-то пассивном, столь чуждом ей фатализме; вопреки фактам судьи Реабилитации утвердили на долгие сроки наиболее оптимистическую версию: она выполнила своё призвание полностью, сделала всё, для чего пришла.