Был всё же в XIII веке момент, когда воссоединение Церквей могло казаться осуществимым. Тогда, при папе Иннокентии IV, со стороны Рима переговоры с никейскими греками вёл Иоанн Пармский, – ближайший ученик св. Франциска, одним из первых среди францисканцев принявший учение Иоахима Флорского. В это же время греки, потерявшие захваченный франками Константинополь, старались набраться сил, «вернувшись к корням», и на сей раз искали этих корней не в Римском мировом мареве, а в национальных традициях древней Эллады. И не то важно, какие именно компромиссные формулы выдвигались при этом с той и с другой стороны: важно то, что в этот момент с той и с другой стороны повеяло новым духом. Но на Западе иоахимитские влияния скоро были вытеснены с Римских церковных верхов; а греки, получив назад Константинополь, вместе с ним опять получили на плечи наследие цезаристского Рима – и уже не избавились от него до конца.

Выход мог быть только один: порвав совершенно с наваждением древнего Рима, отбросив совершенно идею мировой власти на земле, признать реальной существующей и единственной мировой властью Небесного Царя Христа. Мы видели, что это и было, в принципе, традиционное галликанское решение, противопоставленное и римской «теократии», и тоталитарным построениям крайних теоретиков Священной Империи (которые лишь копировали претензии Византии, подобно тому как теократические претензии отдельных константинопольских патриархов – и патриарха Никона в Москве – были лишь слабыми копиями римской «теократии»). Это галликанское решение Жанна несла в себе, так сказать, органически; но она и подняла его на предельную высоту, обострив и сгустив до предела ощущение власти Царя Небесного.

Теократия подлинная неотделима от пророческого начала, она эсхатологична по самому своему существу. И распря между Западом и Востоком преодолима только здесь, на уровне Фаворского света: иначе её вообще нельзя преодолеть.

Это и есть то, что писал ещё Иоахим Флорский: разорванное единство Церкви может быть восстановлено лишь «людьми от Иоанна», озарёнными и преображёнными Духом Святым. Но напомним, что это значит: по точной мысли Иоахима – безотносительно к унаследованным от Рима константинопольским претензиям вселенскую тайну преображения блюдёт Восточная Церковь.

И в XIII веке Иоанну Пармскому, по существу, вообще не приходилось искать с православием «компромисса»: как иоахимит, он сам видел истину не в рационалистической латинской схоластике, а в православной мистике преображения. Врагом, с которым никакого компромисса быть не могло, была для него рационалистическая схоластика— это показала и его собственная достаточно трагическая судьба. Через полтораста лет тем более это было так для Той, Которая в себе осуществила весь иоахимитский идеал. И когда византийские исихасты отбивали латинскую схоластику, пытавшуюся вторгнуться в самоё Восточную Церковь, они ради Фаворского света вели ту же самую брань, которую на Западе ради Фаворского света вели иоахимиты и больше всех вела Жанна д’Арк.

В споре с «латинствующим» аристотелистом Варлаамом св. Григорий Палама – тоже обвинявшийся в ниспровержении церковного авторитета и во всех возможных ересях, от многобожия до манихейства включительно, – говорил на Константинопольском соборе 1341 г., что «не в словах, а в делах он полагает истину и благочестие»: с великим византийским святым, раскрывшим учение о Фаворском свете – и, между прочим, упорно боровшимся с революционным террором в годы Фессалоникийской коммуны, – мы вернулись к притче о самаритянине. Через девяносто лет то же единство озарения и дела с предельной силой и чистотой явилось на Западе в Жанне.

В апокалиптический день – канун 22-й годовщины Руанского костра – напрасно толпы греков бежали к форуму Константина, куда ангел Господень, по преданию, должен был принести меч для изгнания ворвавшихся турок: ни ангела, ни меча уже не могло появиться. Для спасения всего христанского мира ангел с мечом приходил; но, оказавшись «весьма простой и кроткой девочкой», был христианским миром сожжён на костре.

Приход «ангела» был не чем иным как восстановлением реального, живого общения с Богом, которого жаждало позднее Средневековье. Но в этот звёздный час истории Европы французская монархия усомнилась в действии силы Божией и, усомнившись, отдала Дочь Божию на мученичество. Церковь же видимая – применяя ещё раз формулу Хомякова, – «отказалась служить выражением Церкви невидимой», отреклась от того, что она «одно и то же с Господом»; мучая душу и сжигая тело Дочери Божией, она перестала быть каналом, через который животворящее начало должно проникать во всё сущее, и стала средостением между Богом и человечеством.

Восстановить же чистоту Церкви – т. е. осуществить ту миссию, которой от неё ожидали, – французская монархия теперь уже не могла именно потому, что, предав Дочь Божию, она сама не удержалась в реальности богообщения. Для того чтобы соборная реформа XV века удалась, её нужно было вести по-жерсоновски, т. е. сначала выкинуть в окно рационалистические абстракции и склониться перед реальным присутствием Божиим в явлениях духа и силы. Но не бывшим же руанским судьям, хотя бы и перебежавшим в лагерь монархии, было войти в эти «объятия объединяющей любви». А без этого всё свелось к организационным вопросам и кончилось страшной, но безрезультатной руганью. Сами «галликанские вольности» становились беспредметными, потому что и их основанием могло быть только ощущение действия Святого Духа, иначе, чем в Римской Церкви, определяющее взаимоотношения клира и мирян, – т. е. в конечном счёте всё то же общее для Жерсона и Жанны ощущение «суверенности Бога» в живом и свободном общении с Ним.

Поскольку же рационалистическая абстракция и механическое единство не были преодолены внутри Церкви, для огромных творческих сил Европы возможность свободного развития оставалась ещё только вне Церкви. В том самом 1431 г., когда горел руанский костёр, по Италии прогремел манифест новой, отпавшей от христианства европейской культуры: «De Voluptate» Лоренцо Балла. Сожжённая в Руане Дочь Божия «не могла ничего без помощи Божией»; Ренессанс стремился доказать, что человек всё может сам, он искал спасения в бегстве от Бога. Перенимая рационализм, выработанный самой Церковью, он спешил освободить его от пережитков христианства и утвердить самобытность человеческого разума как верховного мерила всего сущего.

Сама Франция, не удержавшись в главном, стала постепенно терять и второстепенное – те внешние формы подлинной церковности, которые у неё ещё сохранились. Ещё через сто лет Лютер писал, что Франция лишь потому не ушла в протестантизм, что она по существу никогда не была римской; но она как раз становилась римской в это время, в начале XVI века. Не найдя в себе силы действительно отдать себя в руки Вестницы Божией и в провозглашавшееся ею Владычество Христа, французская монархия теперь защищалась от церковного тоталитаризма путём самозамыкания в утилитарной сфере, а «духовные дела» предпочитала со времени конкордата Франциска I признавать подведомственными Риму как видимому церковному центру. И эта первая капитуляция перед римским пониманием Церкви открывала новую романизацию страны, но теперь уже в духе итальянского Возрождения, которое самой монархии Святого Людовика придавало черты итальянского принципата. «Святое королевство» Жанны превращалось в светское государство в современном смысле слова.