По сути, романа его прошлых и даже будущих еще романов.

Он всегда был ребенком, да еще – в «непроходимом лесу». Так скажет о нем Эренбург. А Ахматова, когда Пастернаку было уже пятьдесят, проводив его до дверей, улыбнется: «Ему вечно четыре с половиной года…» Скажет это в октябре 1941-го, когда Москву вот-вот, казалось, сдадут немцам, но когда Пастернак как раз весь вечер шумно и весело хвастался, что из винтовки на занятиях стреляет лучше всех. «Почти всегда в цель!..» – изумлялся на себя…

«Война всех поставила в строй, – написал в изданном недавно дневнике В.Я.Кирпотин, чиновник от литературы. – Умелые шагают, чеканя шаг. Пастернак и тут индивидуалист. В стороне тренируется в повороте – налево. Слышно, как сам себе считает: “Раз, два – кругом!”». Ну не дитя ли? Он и зажигалки на крыше своего дома сначала тренировался тушить. Небо в прожекторах, сверху летят бомбы, а он в брезентовых рукавицах гигантскими щипцами энергично зажимает воображаемую зажигалку, идет к краю и делает вид, что кидает ее во двор. «Туши там, внизу!» – кричит, как положено по инструкции. А ведь два не воображаемых – реальных фугаса угодило в дом писателей в Лаврушинском. Поэт как раз жил на последнем этаже, «с выходом к звездам», как шутил. Небожитель, мог ли он обитать где-нибудь внизу?..

К тому времени наше «взрослое дитя» уже пыталось покончить с собой, тонуло в бурю на уральском озере, могло реально получить пулю в 1937-м, но самым страшным считало все-таки 1941-й. Правда, 1941-й Пастернак назовет потом и самым счастливым. Поверит, что в войну отомрет всё ложное, а всё истинное – воспрянет. Поймет: тюрьма не внутри него – снаружи. Это он жил за решетками иллюзий, веры в социализм, в нового человека. Поймет – и найдет себе спасительное «окошечко в тюрьме».

«Все мы стали людьми лишь в той мере, – напишет, – в какой любили и имели случай любить». Но у поэтов и в любви всё необычно, всё несет какой-то знак свыше. Руку первой жены Пастернаку вложил в ладонь его друг. На трамвайной остановке, помните? А через семь лет, в 1928-м, и тоже на какой-то трамвайной остановке, к нему подойдет женщина и, краснея от смущения, пригласит в гости: «И я, и муж поклонники ваши!» Звали ее Ирина, ей было тридцать пять, она была женой известного уже философа Валентина Асмуса. Так вот, поэт, придя к Асмусам, и встретит там будущую Лару из «Доктора Живаго» – красавицу Зину, тоже бывшую к тому времени замужем и тоже за довольно известным человеком – за пианистом Генрихом Нейгаузом.

Полуитальянка, дочь русского генерала (по другой версии – жандармского полковника) Зиночка Еремеева была влюблена в музыку, и только потому – в мужа. Нейгауз, профессор консерватории, вытворял за роялем «такое», что она, начав с робких уроков у него, не заметила, как оказалась замужем за ним, как родила двоих детей, хотя ее пятый палец (смешно!) он сразу нашел коротковатым для профессиональной игры. Вот с ними да с Асмусами и подружились Пастернаки. Всей компанией после концертов заваливались друг к другу. Чаще всего собирались у Асмусов. Асмус, «красный философ», к тому времени получил квартирку на первом этаже в новеньком доме «красной профессуры» (Москва, Зубовский бул., 16). Пили, ели, читали стихи, танцевали. Под утро шли провожать гостей, а те, не в силах расстаться, провожали уже провожатых. Поэт Зиночке Нейгауз понравился («у него светились глаза»), стихи его понравились меньше (он обещал написать ей попроще), и совсем не понравилась Женя – жена его. Они окажутся слишком разными: Женя Лурье и «считанная» московская красавица Зина Нейгауз. Первая и дальше будет упорно выдавать себя за художницу, хотя таковой не была (ничего, кроме трех–пяти довольно заурядных портретов), а вторая уже тогда была отнюдь не рядовой пианисткой, с которой играли и считались исполнители незаурядные. Биографы поэта как бы не замечают этой разницы; всё намекают да намекают на якобы «интеллектуализм» первой и «голое мещанство» второй. Бог с ними, «объективными»! Главное, что Пастернак разобрался во всем и через год сумасшедше влюбился в Зину. Даже не стал делать из этого тайны, хотя всех тайн Зиночки еще не знал…

О, битва грянет та еще! Женщины ведь и впрямь дрались из-за него. Уже не треугольник, а какой-то уродливый квадрат (Женя, Марина, Зина и он) свяжется в Москве в душный узел как раз к лету 1930 года. Всё решится в поезде, как всегда у него. Летом того года Пастернаки, Нейгаузы и Асмусы сняли дачи в Ирпени, под Киевом. Там Зина и сразит его. Чем? Тем, как босая, неприбранная, сверкая локтями и коленками, упорно мыла по утрам и так сверкавшие полы своей дачи. Как легко собирала хворост, ловко ловила утонувшее в колодце ведро, а вечером так же ловко, в четыре руки, играла с мужем Шумана. Вот это не укладывалось в голове: ведро и Шуман! Он скажет ей, что у нее и кастрюли «дышат поэзией». Ничего «такого» у себя он не видел годами. Женя, тонкая, умненькая, с утра уходила на этюды, в доме всюду валялись пыльные холсты и раздавленные тюбики с красками, а с компотами и борщами и вовсе было нерегулярно. Он устал от этого, ему было сорок, он был уже известным поэтом, а жил как подкидыш: неустроенно, безбытно. А еще Женя вечно противоречила ему и при всех уличала в позерстве и даже в фальши. Ну куда это годится? Хотя, если совсем честно, всё было еще хуже. Это и впрямь была литература – не любовь. «Нежно любимая моя, – писал ей, – я прямо головой мотаю от мучительного действия этих трех слов… Ах, какое счастье, что ты у меня есть!.. Твой особый неповторимый перелив голоса, грудной, мой, милый, милый. И когда ты улыбаешься и дуешься в одно время, – у тебя чудно щурятся глаза и непередаваемо как-то округляется подбородок…» Виртуозно воспарял, согласитесь. А незадолго до смерти вдруг признается просто в обратном одной знакомой своей – Жаклин де Пруайар.

Из письма Пастернака – Жаклин де Пруайар: «Моя первая женитьба. Я вступил в нее не желая, уступив настойчивости брата девушки, с которой у нас было почти невинное знакомство, и ее родителей. Если бы они знали, как восставала против этого моя совесть, если бы они догадывались, как, давая свое согласие, я обдумывал уже, как нарушу свои обещания и обязательства, как обману их вскорости… Это были совсем простые и наивные люди… но более низкого и неизвестного мне до тех пор круга, с которым у меня не было ничего общего, и который меня подавлял и удручал. Этот обман длился 8 лет…»

Короче, когда поезд Киев – Москва повез дачников в столицу, он и Зина оказались (верите ли, случайно) в коридоре – у окна. Вышли покурить, но простояли до рассвета. Тогда всё и решилось. Он восхищался, сыпал комплиментами, но услышал вдруг: «Вы представить себе не можете, какая я плохая!» Рассказала, что боялась отца и радовалась, когда он умер. Что брат, которого, напротив, любила, застрелился от любви к родной тетке. Но, главное, поведала о Николае Милитинском, о кузене своем, женатом, отце двоих детей, в кого не просто влюбилась – кому в пятнадцать лет, гимназисткой еще, отдалась. Скрытно, под вуалью ходила к нему в гостиницу «Северная», ныне – «Октябрьская» (С.-Петербург, Невский пр., 118). Дальше? Дальше мне можно не рассказывать, дальше – роман о Живаго, где как раз этот эпизод и станет завязкой. В книге, правда, совратитель девочки окажется злодеем, исчадием ада. Зина даже обидится за него, прочитав роман. Но тогда, у окна вагона, она вдруг услышит от поэта: «Как я это знал! Я угадал ваши переживания…» Из-за Зины он разойдется с Женей, навсегда обидит Цветаеву, когда в Париже, выбирая при ней шубу Зине, не подумав, приложит ее к фигурке Марины и поморщится: «У тебя нет ее прекрасной груди…» Наконец, из-за Зины рассорится с отцом – тот горой был за Женю. Но его несло уже, и привычное «да-да-да» на глазах превращалось в «нет». Через шесть дней после Ирпени он решительно придет к Нейгаузам – они жили в Трубниковском (Москва, Трубниковский пер., 26) – и при муже признается Зине в любви. А через год, зимой, в их же доме решится на самоубийство.