И в пяти солнцах

От темноты,

От струпно-черного северо-западного вулкана.

Карлица протянула Кох черный камушек, скругленный конус шириной у основания около двух дюймов и высотой около семи, отполированный до глянца. Она поставила его в ячейку на красном квадранте (хотя на поверхности игровой доски оставались лишь следы красного пигмента, но Кох, конечно, знала, где какой цвет), хотя, если точнее, это было только маленькое углубление, соответствовавшее нынешнему дню. Выемка в донышке точно отвечала форме камушка, и тот сел в нее надежно и устойчиво. Пингвиниха подавала госпоже камушки один за другим, пока на доске не появилось девять столбиков, образовавших звездную карту данного конкретного дня в данном месте, с Плеядами, Луной, Венерой, которая поднималась на восточной кромке. Потом госпожа добавила пять камней — они, как я догадался, обозначали пять гор Теотиуакана, то есть установили наше точное местоположение на земле.

Кох вытянула темную руку и медленно раскрыла ладонь. Это означало: «Ну, что ты хочешь узнать?»

Так. Нужно сформулировать ответ как можно лучше.

Я не до конца уверен, что могу рассчитывать на Кох. Надо, чтобы она проявила все свое искусство. Если госпожа не сумеет идентифицировать апокалипсника, то пусть хотя бы покажет, как играть с девятью камнями. А если для этого необходимы снадобья, то пусть объяснит, как их достать.

— Ты, которая равна мне, пожалуйста, скажи, — начал я, — как мне сохранить род моих одновременников после последнего солнца тринадцатого б’ак’туна и на тринадцать б’ак’тунов, которые придут после него.

Кох не прореагировала. Пауза затянулась настолько, что мне стало ясно: она недовольна моей просьбой. Ну, по крайней мере, она не выбрасывает меня на улицу, подумал я. Молчание.

Пингвиниха (наверное, она, словно гомункулус, телепатически воспринимала знаки Кох) появилась в поле зрения с новым набором плетеных шкатулок. Из одной она вытащила кувшинчик и кисточку и обмазала стенки утопленной доски жиром или маслом. Вещество пахло странновато. Потом карлица нанесла его на поверхность камушков…

Опа. Меня повело.

Истома разлилась по всему телу. Вкус во рту напоминал мясо краба и был кисловатый (но не муравьиный), а потом его усилил этакий кокаиновый гул, а затем потянулся длинный неестественный шлейф послевкусия — я припомнил аромат лимонада, который пил в детстве, поганенького изобретения химиков тех времен, когда еще не наступила эпоха натуральных продуктов питания, вот только название я забыл…

Да, о чем это я?

Карлица дала Кох корзинку, та вытащила какую-то маленькую вертлявую розовато-коричневую каракатицу и усадила в сине-зеленый кружок в центре игровой доски. Создание присело, повернуло голову и моргнуло на свету. Обезьянка, меньше лабораторной мыши (наверное, если бы она встала во весь рост, то была бы не выше двух дюймов), почти безволосая, с выкрашенным черной краской пахом — как в набедренной повязке — и с нарисованной на голове шапочкой, для пущего сходства с человеком, своими пропорциями и правда походила на взрослого гомо сапиенс. Ничего общего с ребенком, пусть в миниатюре, я не нашел. Я не мог точно сказать, к какому виду она принадлежит, но по ее худобе, удлиненному тельцу и закрученному хвосту предположил, что животное относится к паукообразным обезьянам Ateles, темношерстным существам, которые едят много фруктов и никогда не спускаются на лесную подстилку. Паукообразные обезьянки растут быстро, значит, эта была практически новорожденной, но шкурка ее уже потемнела. Пигалица дважды обежала доску по периметру с резвостью взрослой обезьяны. Она попыталась взобраться по уголку отполированной стены, потом втиснуться между двумя стоящими близко друг к другу камушками, но удержаться не смогла — скользила по смазанной жиром поверхности. Потом малютка попыталась выпрыгнуть, но успеха опять не достигла — ей не хватало силы мышц и координации взрослой обезьяны, а потому преодолеть высоту в два своих роста она не сумела. Наконец она успокоилась, присела и помочилась в центре красного квадранта. Разглядеть обезьянку получше мне не удалось (для этого потребовалась бы лупа часовщика), но, судя по всему, это был самец. Он поднял мордочку, но нас, конечно, не увидел — его крохотные глазки не фокусировались. Обезьяний младенец забрался в красно-черный угол и, дрожа, съежился там. Кох накрыла его одной из сухих чашек для шоколада и передвинула в белый сегмент над неглубокими ячейками, соответствовавший нынешнему дню и находившийся в четырех линиях от дня затмения на границе черного квадранта.

Я заметил, что меня клонит влево. К этому моменту вещество, которым Кох начинила меня во время поцелуя, привело мой мозг в дремотное состояние. Я не мог сосредоточиться, сказать, кто я такой. А ведь я получил малую толику порции, доставшейся Кох. В ее организме, наверное, столько порошка, что можно убить синего кита. К тому же она так субтильна. Неудивительно, что девятикаменных складывателей приучали к порошку с пятилетнего возраста. Должно быть, моя физиономия расплылась в идиотской улыбке, какая появляется у накурившегося. Эта крутая дамочка еще решит, что я полный псих. Ну, в первый раз так всегда бывает.

Пингвиниха протянула Кох шкатулку в форме квадратного домика, увенчанного хохолком из бечевок. Она поставила ее в центр черного квадранта, развязала узел и потянула за одну из веревочек. Стенка коробочки поднялась, как дверка у китайской клетки для сверчков.

Кох положила руку ладонью вверх перед открытой дверкой.

Мы застыли в ожидании. Ну и что теперь?

Из тени появилась пара сегментированных рожек, они застыли, развернулись в разные стороны, а потом по руке госпожи Кох заструилась шипастая ленточка. Это была многоножка неизвестного мне вида, хотя явно пещерная — безглазый альбинос. Ее предки, должно быть, обитали в затхлых подземельях еще в те времена, когда самым продвинутым позвоночным на планете являлась латимерия. Бесцветное, почти прозрачное членистоногое с коричневатыми по краям хитиновыми пластинками напоминало выложенные в ряд, чуть подпаленные меренги. Длина его составляла около двенадцати дюймов — вполне себе прилично. Мне понадобилось немало времени, чтобы подсчитать: у многоножки двадцать одна пара ног. Вместо глаз — четыре бугорка. В стороны торчали шипы, а точнее, ядовитые коготки, длинные и слегка искривленные, как кавалерийские шашки. А ощупывающие впереди дорожку щетинки на рожках были чрезмерно большими, как иголки кактуса окотилло. Общее впечатление: будто Вселенную сжали в полоску и застегнули на молнию.

Левой семипалой рукой Кох стремительно (мой взгляд не успел за ее движением) ухватила многоножку за второе сочленение, за ее головой, положила на центр небольшой тарелки и прижала большим пальцем. Она (многоножка; и Кох называла ее именно местоимением женского рода) попыталась высвободиться, вздыбила заднюю часть, поскребла мотающимися ножками по запястью Кох.

— Ей исполнился один к’атун и много тунов, — сказала Кох и убрала свой палец. — Она очень умная.

Я поменял положение, скрестив ноги. Раньше я ничего подобного не видел и не слышал. Откровенно говоря, я ждал, что Кох достанет свои камни и семена и сразу начнет играть. Что ж, uno nunca sabe.[681]