Они сидели в столовой, и телефон звонил не переставая. Адриа не сжал от этого надоевшего трезвона голову руками, потому что сидевший перед ним Бернат излагал свои идеи. Чтобы не слышать звонка, Адриа открыл балкон, и в комнату ворвались шум машин, крики детей и бормотание грязных голубей, распускавших перья на балконе этажом выше. Адриа вышел на балкон, Бернат – следом за ним. В столовой, почти в полумраке, на колокольню Санта-Мария де Жерри падали лучи солнца, садившегося за Треспуй.

– Не стоит тебе это устраивать! Ты уже больше десяти лет как состоявшийся музыкант.

– Мне пятьдесят три года. Так что невелика заслуга.

– Но ты играешь в БСО[401].

– Что?

– Ты играешь в БСО, – произнес громче Адриа.

– И что?

– И играешь в квартете Кома, черт возьми!

– Вторую скрипку.

– Вечно ты себя с кем-то сравниваешь.

– Что?

– Вечно ты…

– Давай пойдем в комнату.

Адриа вернулся в столовую, Бернат – следом за ним. Телефон все еще звонил. Они закрыли балконную дверь, и уличная какофония стала едва различима.

– Что ты сказал? – спросил Бернат, несколько обеспокоенный, потому что слышал телефонный звонок.

Адриа подумал: сейчас ты скажешь ему, чтобы он по-другому общался с Льуренсом. Страдает он, страдаете вы все, ведь так?

– Ничего, просто ты всегда себя с кем-то сравниваешь.

– Я так не думаю. Но даже если и сравниваю, что такого?

Твоему сыну плохо. Ты общаешься с ним в том же духе, что и мой отец со мной, а это сущий ад.

– Такое впечатление, что ты не хочешь себе позволить ни крупицы счастья.

– К чему ты клонишь?

– Ну, например, если ты устроишь эту лекцию, то будешь на грани провала. Испортишь настроение себе. Испортишь настроение своим близким. Не нужно делать этого.

– Что мне нужно, а что нет – это мое дело.

– Как хочешь.

– А почему ты считаешь, что это плохая идея?

– Ты рискуешь, что никто не придет.

– Ты – негодяй. – Он посмотрел на поток машин за стеклом. – Слушай, почему ты не подходишь к телефону?

– Потому что говорю с тобой, – соврал Адриа.

Он посмотрел на пейзаж с Санта-Марией де Жерри, но не увидел его. Сел на стул и повернулся к другу. Сейчас я поговорю с ним о Льуренсе, дал он себе слово.

– Ты ведь придешь, если я устрою лекцию? – спросил Бернат, не отступаясь от своих мыслей.

– Да.

– И Текла придет. И Льуренс. Будет уже трое слушателей. Критик – четверо. И ты. Пять. Отлично.

– Не будь ты таким желчным!

– Как у вас с Теклой?

– Не супер, но в общем – ничего.

– Я рад. Как Льуренс?

– Все в порядке. – Он задумался, прежде чем продолжить: – У нас с Теклой этакая нестабильная стабильность.

– Что это значит?

– Уже несколько месяцев она намекает на развод.

– Господи!

– А Льуренс находит тысячу причин, чтобы поменьше быть дома.

– Очень жаль. А у Льуренса-то как дела?

– Я уж почти не дышу, чтобы не поссориться, а Текла упражняется в терпеливости, пропуская мимо ушей то, что ей кажется неприятным. Вот это и называется нестабильная стабильность.

– Как дела у Льуренса?

– Хорошо.

Оба замолчали. Звонок телефона явно раздражал одного лишь Берната.

Сейчас я ему расскажу, что в те дни, когда я встречался с Льуренсом, мне показалось, что он ходит как в воду опущенный. Бернат скажет: это его обычная поза. А я возражу: нет, в этом виноват ты, потому что навязываешь ему жизнь, которой он не хочет. А Бернат сухо ответит: не лезь, куда тебя не просят. А я: не могу не лезть, меня это огорчает. И Бернат, четко выговаривая слова: э-то-не-тво-е-де‑ло. Понятно? А я: но он расстроен, он хочет стать учителем. Почему ты не даешь твоему сыну стать, кем он хочет? И Бернат вскочит в бешенстве, как будто собираясь снова отчитать меня за нашу Сториони, и уйдет, ругаясь, и не будет больше никогда со мной разговаривать.

– О чем ты думаешь? – заинтересовался Бернат.

– О том… о том, что тебе нужно как следует все подготовить. Обеспечить человек двадцать, которые придут тебя слушать. А зал подобрать на двадцать пять человек. Успех обеспечивается аудиторией.

– Ловко.

Мы опять замолчали. У меня хватает духу сказать ему, что мне не нравится то, что он пишет, но не получается поговорить с ним о Льуренсе. Опять зазвонил докучливый телефон. Адриа встал, снял трубку и снова ее положил. Бернат не осмелился отпускать какие-либо комментарии. Адриа снова сел и как ни в чем не бывало продолжил разговор:

– Не жди толп слушателей. В Барселоне ежедневно проводится по меньшей мере от восьмидесяти до ста культурных мероприятий. К тому же ты известен как музыкант, а не как писатель.

– Как музыкант – отнюдь нет. Я один из многих скрипачей, которые пиликают на сцене. А вот как писатель – да: я оригинальный автор, написавший пять сборников рассказов.

– Которых не купили и тысячи экземпляров.

– Одной только «Плазмы» разошлось около тысячи.

– Ты понимаешь, о чем я.

– Ты прямо как мой издатель – всегда подбодришь!

– Кто тебя будет представлять?

– Карлота Гаррига.

– Она неплоха.

– Неплоха? Да она гениальна! Она одна способна заменить целую аудиторию!

Он ушел, а Адриа так и не сказал ему ни единого слова про Льуренса. А Бернат так и не отступился от своей идеи устроить равносильную самоубийству лекцию о собственном литературном творчестве: «Бернат Пленса. Путь рассказчика». Так будет написано на приглашениях. Тут телефон зазвонил снова, и Адриа, как обычно, вздрогнул.

Адриа решил превратить занятие по истории эстетических идей в нечто иное и пригласил студентов в другое место и в другое время, как в тот раз, когда они пошли в вестибюль станции «Университет». Или как тогда, когда они занимались всякими забавными вещами, которые придумал этот чокнутый Ардевол. Однажды, по его словам, он проводил занятие в парке на улице Депутасьо, кругом ходили люди, а ему – хоть бы что.

– Кому-то неудобно это время?

Поднялось три руки.

– Надеюсь, все остальные будут. И – вовремя.

– А что мы будем там делать?

– Слушать. И высказываться, если кому-то захочется.