– А что слушать?

– Узнаете на самом занятии.

– А во сколько мы закончим? – это спросил парень-блондин, сидящий в окружении двух поклонниц, которые смотрели на него в восхищении от его своевременного вопроса.

– А это будет зачитываться на экзамене? – подал голос парень с квакерской бородкой, всегда сидящий у окна, поодаль от остальных.

– А нужно будет записывать лекцию?

Разрешив все вопросы студентов, Адриа закончил занятие как обычно – призывом читать стихи и ходить в театр.

Дома он обнаружил телеграмму Йоханнеса Каменека, который приглашал его к себе в университет прочитать лекцию завтра. Что? Завтра? Да он с ума сошел!

– Йоханнес?

– Ну наконец-то!

– Что происходит?

– Я прошу об одолжении.

– А почему такая спешка?

– У тебя, наверно, телефон не работает или трубка плохо лежит.

– Да нет… Просто… Но если звонить утром, то подходит женщина, которая…

– У тебя все в порядке?

– Ну да. По крайней мере, до твоей телеграммы было в порядке. Ты пишешь, чтобы я приехал прочесть лекцию завтра. Тут, наверно, ошибка.

– Да нет! Выручай! Меня подвела Ульрика Хёрштруп. Прошу тебя!

– Ну ладно. А о чем?

– О чем хочешь! Аудитория гарантирована – участники конференции. Все шло отлично. И в последний момент…

– А что случилось с Ульрикой Хёрштруп?

– Температура тридцать девять. Она не смогла выехать. К вечеру тебе доставят билеты.

– И я должен читать завтра?

– В два часа дня. Только не отказывайся!

Я отказался. Слушай, Йоханнес, я не представляю, о чем говорить, не вынуждай меня. А он сказал: говори о чем хочешь, только приезжай, пожалуйста. И тогда я должен был согласиться, и мне загадочным образом принесли прямо домой билеты, а на следующий день я вылетел в Штутгарт, в мой любимый Тюбингенский университет. В самолете я подумал, о чем мне хотелось бы рассказать, и наметил план лекции. В Штутгарте меня уже ждало заказанное такси с шофером-пакистанцем, который, домчавшись до места назначения с головокружительной скоростью и многократными нарушениями правил, высадил меня у входа в университет.

– Я просто не знаю, как отплатить тебе за эту любезность! – сказал Йоханнес, встречая меня.

– Вот именно что любезность. А за любезность не платят. Я буду говорить о Косериу.

– Только не о Косериу! О нем как раз сегодня уже говорили…

– Черт!

– Нужно было тебя… Вот черт! Извини. Можешь… не знаю…

Йоханнес, хотя и растерянный, схватил меня за руку и потащил к актовому залу.

– Ну, я что-нибудь сымпровизирую… Дай мне пять минут, чтобы…

– У нас нет пяти минут, – перебил Каменек, продолжая вести меня под руку.

– Ну хорошо, у меня есть минута, чтобы в туалет сходить?

– Нет.

– И после этого еще что-то говорят о спонтанности жителей Средиземноморья и методичной основательности немцев…

– Ты прав. Но Ульрика уже должна была заменять другого лектора.

– Ничего себе! Я уже третья жертва. А нельзя перенести?

– Невозможно. Такого никогда не было. Никогда. К тому же тут есть люди, приехавшие из-за границы…

Мы остановились у дверей актового зала. Он меня обнял, смущаясь, сказал: спасибо, друг, и ввел в зал, где треть из пары сотен участников конференции по лингвистике и философской мысли с удивлением воззрились на странного вида Ульрику Хёрштруп, лысоватую, с обозначившимся животиком и совсем не женского обличья. Пока Адриа пытался привести в порядок отсутствующие мысли, Йоханнес Каменек сообщил аудитории о проблемах со здоровьем доктора Хёрштруп и о том, что появилась счастливая возможность послушать доктора Адриа Ардевола, который расскажет о… он сейчас сам скажет о чем.

И он сел рядом со мной – думаю, в знак поддержки. Я почувствовал, как бедный Йоханнес в прямом смысле слова сдулся и обмяк. Чтобы собраться с мыслями и начать лекцию, я стал медленно читать по-каталански то стихотворение Фоща[402], которое начинается словами «Природа мирозданья через Разум / открыта мне. И им бессмертен я. / И в темной путанице бытия / подвластно время моему приказу»[403]. Я перевел его дословно. И от Фоща, и от необходимости философской мысли и настоящего перешел к объяснению того, что означает красота и почему человечество уже столько веков к ней стремится. Профессор Ардевол поставил множество вопросов, но не сумел или не захотел дать на них ответ. И неизбежно зашла речь о зле. И о море, о мрачном море. Он говорил о любви к познанию, не очень заботясь о том, чтобы увязать это с темами конференции по лингвистике и философской мысли. Он мало рассуждал о лингвистике и много о «я часто размышляю о природе жизни, но передо мной встает смерть». И тут в его сознании вспыхнула картина похорон Сары и ничего не понимающий молчаливый Каменек. Наконец Адриа произнес: вот почему Фощ заканчивает свой сонет словами: «…И плещутся о грудь мою века, / как плещутся о дамбу волны моря». Пятьдесят минут лекции прошли. Он встал и тут же вышел в туалет, до которого едва успел добежать.

До дружеского ужина, на который его пригласил оргкомитет конференции, Адриа хотел успеть сделать в Тюбингене две вещи, учитывая, что он улетал на следующий день. Спасибо, я сам. В самом деле, Йоханнес. Я хочу это сделать сам.

Бебенхаузен. Его сильно отреставрировали. Туда еще водили туристов, но никто уже не спрашивал, что такое «секуляризирован». И я подумал вдруг о Бернате и о его книгах. Прошло двадцать лет, и ничего не изменилось – ни в Бебенхаузене, ни в Бернате. А когда начало темнеть, он пошел на тюбингенское кладбище и стал гулять по нему, как делал это уже много раз – и один, и с Бернатом, и с Сарой… Он слышал глухой звук их шагов по утрамбованной земле. Ноги сами привели его к пустой могиле Франца Грюббе на самом краю кладбища. У памятника Лотар Грюббе и его племянница Герта Ландау, из Бебенхаузена, – та самая, которая когда-то так любезно согласилась сфотографировать их с Бернатом, – расставляли розы, белые, как душа их героического сына и брата. Услышав шаги, Герта обернулась и при виде его с трудом подавила страх.

– Лотар, – сказала она едва слышно, в полном ужасе.

Лотар Грюббе тоже обернулся. Эсэсовский офицер стоял перед ним и пока что молча ждал объяснений.

– Я привожу в порядок эти могилы, – наконец произнес Лотар Грюббе.

– Документы, – потребовал оберштурмбаннфюрер СС Адриан Хартбольд-Боск, застыв перед стариком и женщиной помоложе.