друга любовь к Ульрике. Формозус прибавил, что с его стороны не было никакого благородного героизма, что в его отречении от счастья виновна опять только одна судьба. Впрочем, он готов принять подарок под тем условием, чтобы старик направил его к одной бедной вдове, которая вместе со своей добродетельной дочерью живет в таком-то месте в крайней безысходной нужде. Вдова была найдена и получила предназначенные для Формо-зуса три тысячи рейхсталеров. Вскоре после этого Вальтер написал Формозусу: «Я больше не в состоянии жить без тебя, вернись в мои объятия!» Формозус так и сделал и узнал по своем возвращении, что Вальтер отказался от своего прекрасного места, под условием, чтобы оно было передано Формозусу, давно уже мечтавшему о такой должности. Формозус занял оставленный Вальтером пост, и, если упустить из виду обманутые его надежды насчет женитьбы на Ульрике, он был в самом отличном положении. Все удивлялись соревнованию в благородстве между обоими друзьями, их поведение было как бы отзвуком давно минувшего времени, примером героизма, на который способны только люди с великим духом.

– И вправду, – начал я, после того как Понто умолк, – сопоставляя твой рассказ со всем, что я читал, я вижу теперь, что Вальтер и Формозус – благородные, сильные люди, полные самоотвержения и совершенно незнакомые с твоей хваленой житейской мудростью.

– Гм, – возразил Понто со злостной усмешкой, – в том-то весь и вопрос! К моему рассказу нужно присоединить сообщение о двух обстоятельствах, о которых никто в городе не знал и о которых я слышал от своего господина, а отчасти и сам узнал о них, внимательно следя и подслушивая. Любовь Формозуса к богатой дочери президента вовсе была не так сильна, как думал об этом старик, потому что во время высшего развития этой губительной страсти молодой человек не переставал после дневного отчаяния посещать по вечерам самым аккуратным образом молоденькую, хорошенькую модисточку. Когда Ульрика сделалась его невестой, он вскоре увидел, что эта ангельской доброты фрейлейн обладает специальным талантом при удобном случае моментально превращаться в дьявола. Кроме того из верных источников он получил сведения, что фрейлейн Ульрика имела в резиденции совершенно достаточные опыты в любви и в любовном счастии; тогда Формозусом овладел приступ благородства, вследствие которого он уступил богатую невесту своему другу. Вальтер, видевший Ульрику в различных общественных местах в полном блеске самых нарядных туалетов влюбился в нее по уши. А для Уль-рики было довольно безразлично, кто из двоих – Формозус или Вальтер – будет ее супругом. У этого последнего действительно была прекрасная должность, однако при исправлении ее он столько покуролесил, что предвидел скорую отставку. Тогда он предпочел заблаговременно отказаться от должности в пользу своего друга и таким образом, посредством акта, имеющего все признаки благородства, Вальтер спас собственный престиж. Три тысячи талеров, вложенные в солидные бумаги, были вручены некоей старой, весьма добропорядочной матроне, которая называла себя то матерью, то кормилицей, то прислужницей хорошенькой модистки. В истории с получением трех тысяч талеров она играла двойную роль: получала деньги как мать, передавала деньги как прислужница, причем за услугу получила хорошее вознаграждение. Названная модистка есть именно та девица, которая, как ты, Мурр, сам видел, только что вместе с Формозусом выглядывала из окна вслед за ушедшим господином. Впрочем оба, и Формозус, и Вальтер, надлежащим образом уразумели благородство взаимного их поведения, и, чтобы устраниться от обоюдных похвал, долго избегали друг друга. Сегодняшняя встреча их была совершенно случайной и, как мы видели, до крайности сердечной.

В это мгновение раздался шум и поднялась страшная суматоха. Люди бежали вперегонки и кричали: «Пожар, пожар!» Всадники мчались по улицам, кареты катились с грохотом. Из окон одного соседнего дома вырывались клубы дыма вместе с пламенем. Понто быстро помчался вперед, а я, объятый страхом, вскарабкался на высокую лестницу, приставленную к одному из домов, и через несколько мгновений был на крыше в полной безопасности. Но совсем неожиданно…

(Мак. л.) …Совсем нечаянно, – проговорил князь Иреней, – без доклада гофмаршала, без заявления дежурного камергера, могу даже сказать – я говорю это только вам, мейстер Абрагам, пожалуйста, не разглашайте этого, – могу даже сказать, что без доклада прислуги (ни одного ливрейного лакея не было в приемных комнатах) негодяи все бездельничали в передней, играли в карты. А это большой порок! К счастью, проходил через комнаты тафельдекер (накрывающий на стол) и в дверях схватил его за полу сюртука, спрашивая, как о нем доложить князю. Тем не менее он мне понравился, это человек весьма учтивый. Вы, кажется, утверждали, что он ни больше, ни меньше, как простой музыкант? Даже без всякого чина?

Мейстер Абрагам удостоверил, что Крейслер, конечно, жил раньше совсем в иных условиях, дававших ему возможность обедать за княжеским столом, и что только суровая десница времени исторгла его из сферы таких условий, но что, впрочем, он непременно желает сохранять строгое инкогнито относительно своего прошлого.

– Итак, – сказал князь, – быть может, он дворянин, быть может, барон… граф… быть может, даже… Но не будем слишком увлекаться такими призрачными надеждами! Я, знаете ли, несколько faible к таким таинственным историям. После французской революции были славные времена: маркизы фабриковали сургуч, графы вязали ночные колпаки, каждый хотел быть просто monsieur такой-то, и все потешались на грандиозном маскированном балу… Да, так мы говорили о господине Крейслере. Бенцон – женщина сведущая, она его хвалила, рекомендовала мне, она права. По манере держать шляпу под мышкой я сразу увидел, что имею дело с человеком образованным, с человеком хорошего тона.

Князь присовокупил еще несколько похвал относительно наружности и манер Крейслера. Мейстер Абрагам был уже вполне уверен, что ему удастся привести свой план в исполнение: ему хотелось присоединить в качестве капельмейстера своего закадычного друга к мифическому придворному штату и удержать его таким образом в Зигхартсвейлере. Но когда мейстер опять завел об этом разговор, князь решительно заявил, что из его предложения ровно ничего не может выйти.

– Посудите вы сами, мейстер Абрагам, – продолжал он, – возможно ли мне ввести в тесный круг своей семьи этого приятного человека, если я его приглашу в качестве капельмейстера, то есть сделаю его в известной степени моим чиновником? Я мог бы облечь его придворным званием и сделать его своим maitre de plaisirs или des spectacles, музыку он знает основательно и, как вы говорите, опытен, кроме того, в театральном деле. Но я держусь принципов моего любезного покойного родителя, который всегда утверждал, что упомянутый maitre прежде всего должен быть совершенно