несведущим в вещах, его касающихся, иначе он будет слишком много заботиться как об них, так и о лицах, с ними тесно связанных, например об актерах, музыкантах и так далее.

Мейстер Абрагам хотел удалиться, но князь продолжал:

– Так как вы, мейстер Абрагам, являетесь в известном смысле charge d'affaires господина Крейслера, я не скрою от вас, что только две вещи в нем не особенно мне нравятся; может быть, впрочем, это скорее привычки, чем настоящие глубокие черты его характера. Во-первых, он прямо смотрит мне в лицо, когда я с ним говорю. Могу засвидетельствовать, что у меня совсем-таки достопримечательные глаза, они могут страшно блистать, как глаза покойного Фридриха Великого; ни один камер-юнкер, ни один паж не осмеливается смотреть на меня прямо, когда я устремляю пламенный взор и спрашиваю, не провинился ли опять такой-то mauvais sujet или не поел ли он все миндальные конфеты; но господин Крейслер – как бы на него я ни смотрел – не обращает на это ни малейшего внимания, смотрит на меня пристально и еще улыбается таким образом, что… что я сам поневоле опускаю глаза. Потом, у него такая странная манера говорить и отвечать, что можно, право, иногда подумать, как будто бы все ваши слова так, какие-то пустячки, как будто бы вы сами – последняя буква в азбуке. Это, знаете ли, несносно, и вы, мейстер, должны позаботиться, чтобы господин Крейслер оставил подобные привычки.

Мейстер Абрагам обещал сделать все сообразно с желаниями князя и снова вознамеривался удалиться. Тогда князь упомянул еще об особенном недоброжелательстве к Крейслеру, выказанном принцессой Гедвигой, сказал, что девушка с некоторых пор страдает какими-то странными причудами и фантазиями, и что лейб-медик назначил ей на ближайшую весну лечение сывороткой. Гедвига, именно, настаивает на странной мысли, что Крейслер бежал из дома умалишенных и при первом случае натворит всяких злокозненных приключений.

– Скажите, мейстер Абрагам, – продолжал князь, – скажите, пожалуйста, разве человек разумный может иметь хоть малейший признак ненормальности душевного состояния?

Абрагам возразил, что Крейслер столько же сумасшедший, сколько и он сам, но что иногда он, правда, держит себя несколько странно и приходит в душевное состояние, которое можно сравнить с душевным состоянием принца Гамлета и, следовательно, является крайне интересным.

– Сколько мне известно, – прервал князь мейстера Абрагама, – молодой Гамлет был отличный принц, из очень видной правящей фамилии, иногда только носившийся с очень странной идеей, что все придворные должны превосходно уметь играть на флейте. Высокорожденным особам приличествует впадать иногда в эксцентричности, это увеличивает респектабельное к ним отношение. Что нужно назвать абсурдом у человека без положения и без ранга, то у них является лишь очень милой причудой, показывающей необычный ум, который должен вызывать удивление и почтение. Господин Крейслер находится на настоящей, хорошей дороге. Если же он непременно хочет подражать принцу Гамлету, это прекрасное стремление к высшему, рожденное, по всей вероятности, его усиленными занятиями музыкой. Ему, правда, можно извинить, если он иногда ведет себя несколько странно.

По-видимому, мейстеру Абрагаму не суждено было в тот день выйти из комнаты, где он беседовал с князем, потому что едва только он растворил дверь, как опять князь вернул его назад и пожелал узнать, откуда могла бы проистекать антипатия принцессы Гедвиги по отношению к Крейслеру. Мейстер Абрагам рассказал, каким образом Крейслер встретился в придворном парке с принцессой и с Юлией, и выразил предположение, что возбужденное состояние, в котором находился тогда капельмейстер, могло неприятно подействовать на даму с тонкими нервами.

Князь с некоторой горячностью выразил надежду, что господин Крейслер на самом деле, вероятно, прибыл в Зигхартсвейлер не пешком, вероятно, карета стояла где-нибудь на одной из широких аллей парка, потому что только заурядные искатели приключений странствуют пешком.

Мейстер Абрагам, с одной стороны, упомянул о всем известном храбром офицере, который пробежал от Лейпцига до Сиракуз, ни разу не подбив новые подошвы под сапоги; с другой стороны, сообщил, что Крейслер тем не менее оставил, как надо полагать, где-нибудь карету. Князь был удовлетворен.

В то время как все это происходило в покоях князя, Иоганн сидел у советницы Бенцон перед прекраснейшим роялем и аккомпанировал Юлии, которая пела страстный речитатив Клитемнестры из «Ифигении» Глюка. Пишущий эти строки биограф должен, к сожалению, для верности портрета своего героя, добавить, что этот последний имел вид весьма экстравагантный, и спокойному наблюдателю мог на самом деле показаться безумным, когда приходил в музыкальное вдохновение. Еще раньше, когда Юлия пела в парке, Крейслер выразился образно, что в это время «страстная мука любви, дивные чары таинственных снов, надежда, желание, как волны, промчались среди спящего леса, чтоб пасть серебристой росою на чашечки нежных цветов, на влюбленную грудь соловьев, невольно умолкших». После этого, казалось бы, нельзя придавать особенной цены суждению Крейслера о пении Юлии. Однако биограф в данном случае может засвидетельствовать перед благосклонным читателем, что пение Юлии, которого он, к крайнему своему сожалению, никогда не слыхал, должно было поистине заключать в себе что-то таинственное, что-то волшебное. Необычайно солидные люди, которые только совсем еще недавно обрезали свои косицы, которые, после какой-нибудь запутанной тяжбы, после замысловатой болезни или после надлежащего объедения страсбургскими паштетами, приходили в театр и нисколько не теряли душевного равновесия от разговора с Глюком, Моцартом, Бетховеном или Спонтини, так вот такие-то люди нередко уверяли, что, если бы на сцене пела фрейлейн Юлия Бенцон, у них было бы совсем своеобразное настроение – они сами не могут сказать, какое именно. Ими иногда овладевала какая-то тоска, доставлявшая, однако, их сердцам неописуемое блаженство, и часто они доходили до такого состояния, что готовы были делать всякие дурачества и кривляться наподобие молодых фантазеров или стихотворцев. Достоверно еще следующее обстоятельство: когда Юлия пела однажды при дворе, князь Иреней несколько раз совершенно явственно вздохнул; когда же пение было кончено, он прямо подошел к Юлии, прижал ее руку к своим губам и произнес при этом самым плачевным голосом: «Достойнейшая фрейлейн!» Гофмаршал осмеливался утверждать, что князь Иреней действительно поцеловал у маленькой Юлии руку и что, когда он целовал, две слезы капнули из его глаз. Но по инициативе обер-гофмейстерины такое утверждение было найдено неприличным и, как противное благу и репутации княжеского двора, было подвергнуто опровержению.

Юлия, обладая металлически-чистым и звучным голосом, пела с чувством, с глубоким вдохновением; в этом именно и могла заключаться чарующая сила, которая непобедимым