множество монахов отправлялось в окрестности, чьей жизни они являли собой духовный и интеллектуальный центр, поразведать обстановку, а решив, что довольно, остановиться, осколком мела, подходящим и для самообороны, на площади или палкой в нетронутом белом покрове начертить пятиконечную звезду, и ждать, когда из земли натянется трос, ведущий, уж на одном конце точно, к его пояснице, и он будет тащим в обитель, где доложит: там всё-таки мир, который, если всё же верить, сотворён, не гнал же Он поначалу в скиты, значит, и там должно быть и добро, и диво. Жаль, что они всегда в оппозиции, он бы так не хотел.

Пока решил остаться. Соображая на шестерых, уже прилично приняв, в охотку, черпая половником из бочки с ржавыми ободами, обсуждая дела синода, они были довольны друг другом. Необходимые атрибуты, сложенные здесь же, на каменном алтаре, подчёркнуто безгранном, ещё до того, как они их увидели, были наперечёт. Немаловажное обстоятельство, отчасти дающее представление о той ночи — здесь не приходилось дрожать, как на галерее, хотя морозы в этом январе стояли поистине крещенские, все в монастыре ругали их на чём свет, настолько жгучие, что даже разрешили какое-то время не убирать снег.

Когда он глаголил мужикам о происхождении имени Позвизд, им сбил настрой совокупляться под струи антител молодчик извне, его внешность врезалась в память глубоко, перенеся на бумагу, он как будто избавился от чересчур отчётливой иконы в своём рассудке, которую не затмила даже оргия, в свою очередь, не вышло отменить и её, разве только несколько скомкать, урезать воспоминания о тех или иных конкретных телодвижениях. Он предстал перед ними с блестящим ликом, в котором отражался разнородный свет кельи и коридора. Под распахнутым меховым рединготом виднелась тройка в коричневую клетку со сбившимся галстуком и вылезшей до половины жемчужной булавкой, одна из брючин задралась, оголив высокий ботинок, венчал его меховой цилиндр, не с какой-то там ондатровой подбойкой, а натурально меховой, с узкими, приподнятыми с боков полями. С пушком на верхней губе, колючим взглядом, с прилипшей ко лбу прядью русых волос, тёмных от жира, оттопыренные уши, похоже, держали головной убор, верхние резцы как у кролика и явственно уходящий в шею подбородок. Он смотрел в одну точку, казалось, совсем не замечая даже не столько людей, сколько вообще ничего. Потом двинулся вперёд, пользуясь их ошеломлённостью. Походя вцепившись в половник в его руках, — он и сейчас хорошо помнил, — холодным, как айсберг, захватом, другой рукой он завладел черпаком, ткнув три раза в одного из них, в Иннокентия, из новых. Если они и поняли что-то, каждый оставил это при себе. Тем временем он бросил литаврическую амуницию, вознёсшись на алтарь, безапелляционно освобождая подошвами свободное место. Воздев к груди коровий череп, рогами снова выделил из всех Иннокентия.

— Видно, он хочет знать, что ты об этом думаешь, — сказал Тихон, из новых.

— О черепе? — не понял Иннокентий.

— Видно вообще обо всём.

— Я прав? — он посмотрел на юношу.

Он никак не дал понять, вместо этого сшибив из-под ног житие Климента Охридского, пробитое арбалетной стрелой.

Как кажется, он не мог объяснить в принятии и чрезвычайном спокойствии, по поводу чего ему настолько есть дело. В основном от выпитого, которое притупило почтение к языческим хоругвям, а также от знания обстоятельств, что заключались в частом посещении настоятеля мирянами, иногда схожими по нелепости с ним, они все, по крайней мере, те, кто протянул здесь сколько-нибудь длительное время, осознали, что это гость их шефа, заблудившийся либо посланный им, он мог послать кого угодно с какой угодно блажью. Он зачерпнул вина в кружку, приставил к черепу, совершил несколько дёрганых движений им и швырнул в угол.

— Видно он хочет сказать, что нельзя пить столько вина.

— А может, говорит, что оно отравлено или в том дурман, чтоб мы на оргии не испугались.

— Даже если и так, что из того? Всё в руках Божьих.

— Всё да не всё, и уж точно Изамбард так не считает.

Снова этот макабрический Изамбард, раньше он думал, что это старец с Афона или с Валаама, доказательства летели в виде обрывков фраз, сказанных при совершенно разных обстоятельствах; не имелось строгой версии, но скорее святой, пославший беатификацию, чем монах. А ещё скорее какой-то алхимик. Он не ждал понимания его манеры держаться, вообще, кажется, не прислушивался к их мозговому штурму. Вновь кинув половник, юноша взял с алтаря банку с формалином, где парили две вольтерсторфовы жабы, голоса, приуготовлявшие оргию в том конце коридора, затихли. Он разбил банку, скорее всего, не из вандализма, а чтобы завладеть лягушками. Бросил их в бочку, тушки остались на поверхности, выводя ровные и планомерные эллипсы, к чему их не подталкивала никакая видимая сила.

— Точно с вином опровуха, — воскликнул Тихон, взявши себя за живот.

— Бурлит? — спросил молчавший до того Силуан, из старых.

— Как будто побулькивает и эдак раскатывается волнами.

Этим временем пришелец переменил стратагему.

— Иеремия сошёл с капеллы, сказавши, что желание его — расставаться в каждом пункте на пути, — заявил он.

На четверых новых эта фраза подействовала поразительным образом, словно расширение веротерпимости столкнулось с непониманием. Дикими глазами они посмотрели на него. Позабыв про вероломно схваченные чрева, про саму эту оргию, они смели с алтаря всё, что могло разить, вытащили стрелу из валявшегося в углу жизнеописания, забрали длинную бронзовую маску, запечатанный кувшин, половник — многие, чтобы точно раскаяться, предпочитали уходить в постриг безвозвратно, но он не слишком изумился, — и ринулись скорым шагом с носка в сторону залы, где им готовили разговеться кровью падших женщин.

Он проводил их взглядом, вооружился жабами, держа каждую за лапу, стал приближать к изумлённым лицам оставшихся, которые могли оказаться и на иконах, вследствие чего они с Силуаном начали те отдалять, чтоб не утерять благообразия, когда забéгают канонизировать. Следом, демонстрируя упадок брена, двигался и он, сконцентрировав обеих в одной руке, в иной неся скалку с вырезанными на ней непонятными знаками, простукивая ею ниши. О, как вероломно с его стороны это тогда выглядело. Мимо ступеней на улицу Христофор бросил взгляд, увидел взволнованного, словно начитавшегося ирмологий Мстислава, при виде него тот замахал руками, давая что-то понять, а он от того, что грозили жабы и приходилось миновать проём скорее, не понял.

[291] Терновых венцах (лат.).

[290] Вещь в себе (нем.).

[289] Зд.: повар постольку-поскольку (нем.).

[288] Превосходство (нем.).

[287] Человечность (нем.).

[286] Городскими стенами (нем.).

[285] Сказания (нем.).

[299] Зд.: самых высокоразвитых (лат.).

[298] От рассвета до заката (лат.).

[297]