в ходе того эксперимента управлялось всё, от принуждения себя думать о том, какой поставить, до действий бестолковых грумов, приближавших собственное испарение с лица земли.

Теодор

Конгруэнтный ещё больше Жан-Поля Сартра субъект — которого под страхом делавших словоохотливым инъекций даже в самых игривых или патриотических пикировках запрещено было называть по имени; хотя сколько уже написано в старом стиле, но тяжело вникать, поскольку не привит с детства или привит плохо, — вёл замкнутый образ жизни, не так уж часто выходил из дома.

Вырисовывается более художественный, чем когерентный, отчёт, он взял в библиотеке у прадеда жёлтую кипу Фёдора Достоевского и жёлтую кипку Николая Гоголя, желая пристраститься к языку без синтаксиса, где нарратива больше, чем любви ко всем ближним. Испортив на полдиоптрии зрение, добив ещё морфологической энциклопедией, осознал, что это тоже синтаксис, только с очень медленным переходом, столько разжёвывать — пар пойдёт из ушей. По крайней мере, в арсенале его повествовательных трюков появились красные строки.

Часто он гадал, не спится ли ему либо это та самая ночь, новое дело, второе после пережитого в юности. Через два дня на третий он выходил из подъезда через запретную арку некоего комитета, пустившего щупальца во дворе его жилого в остальном многоквартирного дома, в ночной продуктовый, немножко мухлюя по ветеранской карточке, помноженной на банковскую, на социальную, на трудовую и на наличные.

Бывало, он одним духом преодолевал лестничные марши и днём, но никакие магазины, торговые пассажи или социальные службы не посещал, а лишь прохаживался по городу в порыве узнавания. Небесперспективно полагать, что во время променадов разрабатывал уже больше карбоновую спину (восемь операций), готовясь к своему последнему марш-броску.

Если кто-то что-то знает про тень, то вот это его метод, он готов пустить под откос пол-Солькурска, почти любое посягательство от чьего угодно имени, даже, если повезёт, заставить исчезнуть не успевающий затормозить автомобиль. И так, что он не должен оглядываться; как ни прикипай, это секретная информация, и он, думается ему, не прикипает.

Исход его повести берёт начало 31 октября 2039-го года. Он нёс вахту на жестяном настиле некоего учебного заведения, прямиком над баскетбольным залом, во дворе дома, дожидаясь рассвета, слившись с поверхностью, его экстерьер размывался и замещал цвет внешней крипты свода, из оконных проёмов летели вспышки, он не выявлялся, самое волнующее — мог срисовать субъект, как ему передали в наушник уже в седьмой раз, тот при помощи метода, в лучших традициях, раскрыл всю подноготную про учреждённый государством орден мрачной охраны таких значимых реликтов, явно ещё не растеряв навыков вцепляться и тянуть из любого окурка любую предпосылку, остро фиксировал подробности, выводы крепче батолита триаса, не зная разве только того, что он последний. Сведения подобного рода были отставлены далеко, даже в ущерб торжественным мероприятиям, поскольку, безусловно, имелись подготовленные люди, много, умеющие попадать издалека, это ведь последний свидетель той космополитической девастации, истреблять таких рука сама тянется.

Он дожидался, расслабив мышцы, ещё ни разу не выпив из термоса, настраивая себя — раз очередная ночь капитулировала перед очередным днём, — что можно провести время снуло, смотря на всё сквозь пальцы. Около шести утра — любимый блицкриг людей старой закалки — в кромешной тьме он вышел из подъезда с военным ранцем столетнего производства и в начищенных кирзовых сапогах, в которых маршировали, должно быть, ещё при Александре Освободителе. Более решительным манером, нежели он жёг прогулки, пошёл в сторону парка, мимо ЗАГСа, свернув на Радищева. Теодор спланировал с крыши, пристроился шаг в шаг, вскоре поняв, что тот пустился в путь отнюдь не по революционным маниям, в каких принимал участие в настоящее время, те своими масштабами вызывали у стратегов, приглядывавших за мятежами, только усмешки, а в глубине их обугленных сердец — умиление.

Открытое пространство между двадцатью жестяными табличками с отражающим свет сообщением «Солькурск» наполнялось ночными и дневными старателями. Вместе с тем шло и обыкновенное опустошение улиц патрулями сект с мандатом на дозор. Имелись и такие, кто получил разрешение, но караулить ленился, козыряя самой возможностью. Просто выходили в ночь и говорили, посматривая сквозь люки на подземную жизнь, что они казаки, всегда гоня слабых самоуправно, как ему думалось в такие моменты, они мотивировали себя по кривой от есаула до урядника, что право на это им даёт истовая надежда на определённый подвид божественного.

Он переставлял ноги в море объедков марсианских меню, бросая в стороны вмиг обволакивавший взор, рубя руками каждый раз, словно на марше победы, до складки на лбу силился если и не замечать окружающее, то хоть не подавать виду, что сильно изумлён — к чему тогда столько восстанавливали. Пускаясь в области презумпций, кажется… но, составляя рацею опять-таки откровенно, в той нагрузке, доведённый до бессознательности автоматический труд… лишь сказанное сейчас было частью его внутреннего центра, он полагал, что хорошо понял ветерана, даже привязался, полюбил сыновней любовью, хоть и годился ему в отцы, если отталкиваться от года рождения, а всё началось, когда ему рассказали про ту войну и он начал испытывать огромную благодарность.

Не доходя до улицы Павлова, он нырнул в сквозной двор срезать угол большого серого дома, Т. двинулся следом, максимально сокращая разделявшее их расстояние. Выводы и контраргументы были только барьером подкреплению, оправданием, насколько вообще оправдана волокита ордена, персонал которого с каждым годом выкашивал алгоритм оптимизации расходов, замешанный на ударах судьбы.

В половину седьмого он сделал привал в сквере подле городской филармонии, где каждую субботу проходил концерт полифонического оркестра. Видимо, давали что-то и в другие дни, может, луковый суп бездомным, он был не в осведомлении, в данный момент очередей не наблюдалось. Сквер таил опасность, вечный маяк на карте зложелателей, многолетние спазмы попробовать; враги, должно быть, думали, что он давно потерял хватку.

В памятнике Константину Воробьёву субъект, будь он хоть трижды следователем и дважды оракулом Л.К., не смог бы видеть для себя никакой опасности, кроме обрушения в уже окончательные руины. Ведь он сам фронтовик и к Воробьёву и всем его посмертным воплощениям относился с симпатией очень необъективной, у него дома наверняка имелось собрание сочинений, то классическое в шести томах.

Он сел на скамейку не под самим монументом, а через одну, что увеличило его гонения. Подбираясь к фигуре, он уже видел, что Воробьёв составлен из трёх ассасинов. Один сжимал левой перчаткой пульт, когда отпустит, они распадутся и обретут свободу действий. Т. сорвался с места, резко замер между памятником и субъектом (до того подтянувшись на руках