Сам Лев Николаевич был настроен скептически. По обыкновению считал, что работа нехороша. Стыдился своего успеха литератора, а не философа. Извиняло его лишь то, что удалось помочь духоборам: публикация принесла им восемьдесят тысяч рублей. Не без кокетства, впрочем, Толстой писал Хилкову: «Думаю, что как природа наделила людей половыми инстинктами, чтобы род не прекратился, так она наделила таким же кажущимся бессмысленным и неудержимым инстинктом художественности некоторых людей… это единственное объяснение того странного явления, что не глупый старик 70 лет может заниматься такими пустяками, как писание романа».[602]

Семидесятилетие писателя праздновали 28 августа 1898 года в Ясной Поляне. За столом собралось сорок человек. Юбиляр сиял. Когда Преображенский предложил выпить за здоровье хозяина, присутствующие напряглись, Софье Андреевне пришлось объяснять, что невозможно выпить за здоровье Льва Николаевича, поскольку он сторонник трезвости. Толстой был в зените славы, в прекрасном физическом состоянии – собственная мощь то восхищала его, то вызывала отвращение. Когда он был искренним: в то время, как косил три часа кряду, не останавливаясь, или в моменты сожаления о нечистых мыслях, при виде проходящей молоденькой крестьянки?

Его известность всегда выливалась в обширную переписку и многочисленные визиты. К Толстому приезжали все знаменитые иностранцы, посещавшие Россию: Чезаре Ломброзо («маленький, очень слабый на ногах старичок, слишком дряхлый на вид по годам» скажет о нем Софья Андреевна), поэт Райнер Мария Рильке, который не произвел на хозяина никакого впечатления. Ломброзо попытался высказать свои соображения о преступнике как человеке, чью ответственность смягчает наследственность, болезни, среда, Толстой, нахмурив брови, сурово произнес, что всякое наказание само по себе преступно.

Скульптор Павел Трубецкой получил разрешение на создание портрета Толстого – он вылепил бюст из глины в натуральную величину: руки скрещены на груди, борода всклокочена, лицо недовольное. Позже хотел изобразить его верхом: прямые, расправленные плечи, ноги в стременах, блуза с напуском, в руках поводья. Грубое морщинистое лицо, как растрескавшаяся земля. Высокие скулы, большие уши. Под изгибом кустистых бровей глаза – как темная бездна – всматривается в даль: уехать! Некоронованный государь всея Руси, как его называли некоторые, не отказался от своего замысла. Необходимость аскетизма и ухода из дома с особенной силой ощутил, продемонстрировав жене силу своей страсти. Но мысль о скандале, который будет сопровождать его бегство из дома, останавливала Льва Николаевича. Он делился с Л. П. Никифоровым, бывшим учителем своих детей: «…рвусь всей душой, но вырваться не могу… и знаете ли, почему? Потому, что боюсь переступить через кровь, через труп, а это так ужасно, что уж лучше влачить до конца эту постылую жизнь, как она ни тяжела. Да и почем знать? Быть может, эта именно жизнь и есть тот крест, который мне положено нести».[603] И поверял Черткову в письме от двадцать первого июля: «Никому не читать. Я плох. Я учу других, а сам не умею жить. Уж который год задаю себе вопрос, следует ли продолжать жить, как я живу, или уйти, и не могу решить. Знаю, что все решается тем, чтобы отречься от себя. И когда достигаю этого, тогда все ясно. Но это редкие минуты».

Чтобы оправдать свою нерешительность, в этом году мог сослаться не только на боязнь огорчить жену – сотни крестьян вновь нуждались в нем, голод угрожал богатейшим губерниям. В том числе и Черненскому уезду, где располагалось Никольское, имение старшего сына Толстых Сергея, и Гриневка – владение Ильи. Лев Николаевич выехал туда вместе с сыновьями, организовал столовые и кухни, распределение одежды, написал статью «Голод или не голод?». Впрочем, душевного родства с этими двумя молодыми мужчинами, уверенными в собственных привилегиях, не было. «Как странно и тяжело на меня действует вид детей моих, владеющих землей и заставляющих работать народ. Как угрызение совести. И это не рассуждение, а чувство, и очень сильное. Виноват я был, не отдав землю мужикам? Не знаю».[604]

Сергей, попытавшись служить, в 1891 году, сразу после раздела, устроился жить в Никольском. Он стал угрюм, но мягок, любил одиночество. В браке был несчастлив, и хотя у него рос сын, подумывал о разводе. Илья вел в своем имении жизнь уединенную и праздную, тоже не ладил с женой, от которой у него было несколько детей. Но если Сергей утешался за игрой на фортепьяно, то Илья любил выпить. Глядя на него, Толстой тем больше огорчался, что «мужик» этот внешне был очень похож на него. Верхом, бок о бок, объезжали они наиболее пострадавшие деревни. Не раз полиция пыталась помешать открывать столовые, требовалось телеграфировать в министерство внутренних дел, чтобы получить разрешение кормить голодающих.

Как-то Лев Николаевич решил навестить имение Тургенева Спасское в двух верстах от владений Ильи. Пересекая заброшенный парк, вспомнил старого писателя, элегантного, с белой бородой и почти женским голосом, с которым часто спорил и значимость которого теперь понимал. Но призрак этот не опечалил его: на закате лес был так хорош, что, казалось, звал погрузиться в вечный сон. Он написал жене: «свежая зелень в лесу и под ногами, звезды в небе, запахи цветущей ракиты, вянущего березового листа, звуки соловья, гул жуков, кукушка и уединение, и приятное под тобой бодрое движение лошади, и физическое и душевное здоровье. И я думал, как думаю беспрестанно, о смерти. И так мне ясно было, что так же хорошо, хотя и по-другому, будет на той стороне смерти, и понятно было, почему евреи рай изображали садом».[605]

По возвращении в Ясную у Толстого, разочарованного в старших сыновьях, начались стычки с третьим, Львом, нервным, умным, пытавшимся писать и страдавшим от того, что он всего лишь бледное отражение великого отца. Каждый раз, когда предоставлялась возможность, открыто поддерживал позицию, противную той, что занимал Лев Николаевич. До сих пор его довольно посредственные статьи не делали много шума.

Но вот он завершил повесть «Прелюдия Шопена» – дерзкий отклик на «Крейцерову сонату». Героиня, женщина, которую пытался убить муж, остается жива, уходит в монастырь, а вместо нее хоронят куклу. Что подвигло Льва на создание этого произведения? Быть может, его женитьба на мадемуазель Вестерлунд, стремление защитить семейное счастье, которое отец осуждал. Лев решил повесть опубликовать, чем вызвал отцовский гнев – тот не в силах был терпеть нападки со стороны сына, хотя превозносил христианское терпение, говорил о равнодушии к недовольству света и уважении мнения близких. Два Льва неоднократно довольно яростно обменялись мнениями. Вечером двадцать второго июня отец отметил в дневнике: «Лева заговорил о своей повести. Я сказал ему больно, что как раз некультурно (его любимое) то, что он сделал, не говоря о том, что глупо и бездарно». Несмотря на угрозы и просьбы, Лев от намерений своих не отказался. «Прелюдия Шопена» увидела свет два года спустя, но прошла незамеченной.