Он не подхватил бы вирус в третью волну. Он дожил бы до старости, до четырнадцати или пятнадцати, и уже перестал бы в таком почтенном возрасте возиться в снегу, но даже если бы кроме него не осталось на земле ни одной собаки, я не дал бы запереть его в клетку и никому бы не позволил его увезти. Был бы у меня тогда айзенштадт. Понятно, почему я его так ненавижу.

После звонка Рамирес прошло минут пятнадцать. Общество, наверное, уже на подходе.

— Вас здесь не должно быть, когда они придут.

Кейти кивнула и, вытерев слезы, встала, забирая свою холщовую сумку.

— А вы еще фотографируете? — спросила она, вешая сумку на плечо. — Ну, для себя, не для газеты?

— Я и для газеты, наверное, скоро перестану. Фотокоры — вымирающий вид.

— Может, заглянете как-нибудь поснимать Джану и Кевина? Дети так быстро растут, оглянуться не успеешь, а уже всё.

— С радостью. — Открыв перед ней сетчатую дверь, я окинул взглядом обе стороны темной улицы. — Все чисто.

Кейти вышла. Я закрыл за ней дверь.

Она обернулась, и я увидел ту, прежнюю, замечательную искреннюю девушку, которая так и не научилась надевать маску, даже из-за меня.

— Мне их не хватает, — сказала она.

Я прижался ладонью к сетчатому экрану.

— Мне тоже.

Проводив ее взглядом до угла и убедившись, что все в порядке, я вернулся в комнату. Там я снял со стены фотографию Миши и прислонил к проявителю, чтобы Сегура увидел ее сразу с порога. Где-нибудь через месяц, когда Эмблеры благополучно доберутся до Техаса, а Общество забудет про Кейти, я позвоню Сегуре и скажу, что не против продать снимок, а еще через денек-другой резко передумаю. Он придет меня уговаривать, я поведаю ему про Пердиту и Беатрикс Поттер, а он мне расскажет про Общество.

Статья пойдет за подписью Чиверс и Рамирес — иначе Хантер легко свяжет концы с концами, — и статья понадобится не одна, но первый шаг будет сделан.

Кейти оставила на диване портрет миссис Эмблер. Я взял его в руки, подержал минуту перед глазами, потом скормил проявителю.

— В утилизацию, — скомандовал я.

Подхватив с придиванного столика айзенштадт, я вынул оттуда картридж. Начал было вытягивать пленку, чтобы засветить, но потом передумал. Вместо этого я сунул его в проявитель.

— Позитивы, в очередности «первый, второй, третий», пять секунд.

Видимо, я опять установил айзенштадт на срабатывание, когда ехал: первыми шли десять снимков с заднего сиденья «хитори». Машины и люди. Все фото Кейти получились в тени. Натюрморт из кувшина с «Кул-эйдом» и китового стакана, еще один с игрушечными машинками Джаны, а дальше сплошные черные квадраты — Кейти везла айзенштадт объективом вниз.

— Две секунды, — скомандовал я, докручивая побыстрее последние кадры: надо все же убедиться, что ничего ценного на пленке нет, и засветить ее, пока не явились гости из Общества. На всех кадрах, кроме самого последнего, царила сплошная темнота, застилавшая объектив лежавшего ничком айзенштадта. А на последнем был я.

Секрет хорошего снимка в том, чтобы заставить человека забыть о том, что его снимают. Отвлечь. Разговорить о том, что ему дорого.

— Стоп, — приказал я, и изображение застыло.

Аберфан был замечательным псом. Он любил играть в снегу, а потом, лежа на коленях у своего убийцы, из последних сил тянулся лизнуть ему руку.

Сейчас придут из Общества изымать и ликвидировать негатив из фотоаппарата, и этот кадр тоже придется уничтожить, вместе со всем картриджем. Нельзя, чтобы Хантер вспомнил про Кейти. Или Сегуре еще чего доброго взбредет в голову снимать отпечатки и пробы с игрушечных машинок Джаны.

Жаль. Айзенштадт великолепен. «Даже ты забудешь, что перед тобой фотоаппарат», — уверяла Рамирес. И не ошиблась. Я смотрел прямо в объектив.

И там было всё: и Миша, и Тако, и Пердита, и тот взгляд, которым он на меня смотрел по дороге к ветеринару, когда я гладил его бедовую голову и твердил, что он справится, взгляд, полный любви и сожаления. Фотография Аберфана.

Из Общества вот-вот прибудут.

— Выдать пленку, — велел я и, вскрыв картридж, подставил ее под лампу.

«Не нужно было здесь появляться», — в который раз подумала Анна, нервно теребя платье затянутыми в перчатки руками.

В церковь она пришла рано: хотелось занять местечко в глубине, подальше от прохода. Впрочем, не слишком рано — чтобы не привлекать к себе внимания. У входа она задержалась на пару минут, глубоко вздохнула, расслабилась… Тут на нее налетел мистер Финн, подхватил под локоть и повлек по проходу. Перед ней заколыхались ленты черного крепа на скамье, отведенной скорбящим членам семьи погибшего.

«Зря я одна явилась, — подумала Анна. — Лучше бы с отцом пришла». Перед мысленным взором промелькнула картина: она завязывает под подбородком ленточки черной шляпки, а рядом стоит отец, хмурится, и лицо его медленно покрывается пятнами.

— Ты все-таки пойдешь на похороны? — спрашивает он.

— Да, отец. — Шляпные ленточки завязаны, все пуговицы на серой мантилье застегнуты, из-под подола выглядывает серое платье.

— И даже не наденешь черное? Она спокойно натягивает перчатки.

— Черная накидка совсем износилась.

В ту ночь она вернулась домой, промокнув насквозь: несколько часов простояла под ледяным дождем. С черной шерстяной накидки ручьем текла вода, подол темного платья отяжелел от налипшей грязи. Уже тогда отец решил, что Элиота убила именно она. Если бы отец, краснея и бледнея, вел ее по проходу между рядами церковных скамей, это убеждение было бы написано у него на лице. Зато он пристроил бы ее где-нибудь в безопасном уголке, уберег бы — если не от мыслей присутствующих, то хотя бы от их сплетен. Наверное, все считали, что она убила Элиота. А может, просто шептались о том, что она утратила последнюю гордость. И в этом, пожалуй, были правы.

Последние крупицы гордости Анна потеряла в ту ночь, когда согласилась встретиться с Элиотом на острове. Готовясь к свиданию, она ни на мгновение не задумывалась о том, что повлечет за собой ее согласие. Она хотела защититься от ноябрьского дождя: надела черное мериносовое платье, теплую накидку и сапожки. Простояв под ледяными струями несколько часов, она поняла, на какой ужасный поступок решилась. Шляпка не выдержала зимней непогоды. Анна не двигалась с места, представляя себе, как он придет и услышит ее твердое «нет».

Он никогда не бросит очаровательную Викторию: миниатюрную, честную, с приличным приданым. Свадьба назначена на Рождество. На роль шафера пригласили брата Виктории — послали ему на корабль весточку о предстоящем торжестве.