скорее речь идет о ярко выраженных карнавальных чертах саморепрезентации власти и ее отношений с подданными. Реализация традиционно символических категорий (государственных структур, средств массовой информации) в материальности обыденных предметов по сути своей карнавальна, как карнавально и последовательное, утрированное привлечение предметов новой жизни в не соответствующий им контекст. Использование кухонной утвари для венчания горохового короля на городской площади или установка новейшего оборудования на старой печке одинаково комичны, потому что одинаково нелепы.

Функция предметов в подобных карнавально-пропагандистских репрезентациях по сей день практически не изучена. Однако предметы эти важны, как важны маски в греческом театральном действе: они не реквизит, не украшение и не дань ритуалу, они — то, что превращает момент контакта с носителями власти в карнавальное событие. Оказывается, еще не очень ориентирующиеся в новом мире люди не умеют пользоваться не только языком, но и предметами, через которые этот язык власть им передает. В работе о Рабле Бахтин мало касается предметов; там речь идет в первую очередь о телесности и о языке. Теоретическую базу для анализа роли предметов в идеологически значимом карнавале можно найти скорее в другой монографии, часто цитируемой в связи с теориями Бахтина, — в «Марксизме и философии языка» Волошинова, где обсуждается значимость предметов и орудий труда в контексте общей системы идеологических знаков[862]. Эта тема применительно к сталинским практикам представляется достойной отдельного изучения; здесь мы ограничимся лишь замечанием, что использованные «не по назначению» или «в неположенном месте» предметы новой реальности указывают на смещение функций в семантике нового общества вообще, безотносительно конкретных жанровых или иных дискурсивных рамок.

Смещение функций предметов играет важную роль в формировании идеального сталинского субъекта. Так, в вышеприведенных примерах функция радио как технического средства передачи информации хоть и отступает на второй план, в результате чего приемник становится скорее карнавальным реквизитом, но именно это оформление действий, связанных с радио, как ошибочных и смешных подчеркивает особенность идеального контакта власти со своими идеальными субъектами. Возможно, исполнители частушек смеются над неуклюжими стариками, потому что сами уже более приобщены к техническим новшествам нового времени; возможно, они просто не верят в новую власть с ее средствами информации. В любом случае, смех сигнализирует «промахивание» мимо прямой функции радиоприемника. Однако именно так, «промахиваясь», частушечные старики утверждают саму основу отношений власти с народом, где оказывается важен не столько факт передачи информации, сколько вера в необходимость этой информации, вера в то, что есть правильный рассказ о жизни, который далекая, но заботящаяся о народе власть расскажет — стоит лишь установить радиоприемник и слезть с печки, чтобы прочитать газету. Вера эта абсолютна, она сильнее, чем риск выглядеть смешными в глазах других. Пусть старики на крыше или на печке не смогут толком услышать или понять то, что им будет рассказывать радио: важно само присутствие радиоприемника как выход в некое желаемое, лучшее измерение — пусть само это устремление является не более чем фантазмом. В конце концов, сами сталинские средства массовой информации были именно машиной по производству фантазмов.

Это сочетание функций средств массовой информации как инструментов коммуникации с их ролью в производстве фантазмов можно представить в контексте «модернизма недоразвитости» первых советских лет, о котором говорит Сергей Ушакин со ссылкой на Зигмунта Баумана[863]. Можно сказать, что если недоразвитость проявлялась в значительной задержке экономического развития по сравнению с европейскими государствами, то модернизм — в использовании технических достижений для пропаганды воображения и развития фантазии, призванных компенсировать «недоразвитость» во всем остальном. Воображение и фантазия не являются здесь отвлеченными категориями, обманным маневром власти. Скорее их следует понимать в контексте рассуждений Славоя Жижека о природе идеологических фантазмов, которые не скрывают реальность, а являются частью реальности как таковой[864]. Малограмотный дед на печке с радио и газетой — пусть он предмет насмешек, пусть он символ неуклюжих попыток дня вчерашнего вписаться в день сегодняшний, — но он и буквальная реализация того, чего новая власть хочет: готовности заменить действительность рассказом о ней, или даже готовности заменить сам этот рассказ убеждением, что такой рассказ существует и к нему стоит стремиться — возможно, именно потому, что окружающая реальность явно далека от идеала. Когда частушка описывает, как радио в деревне говорит «голосом большевика / всем старухам на диво», возникает ситуация пусть и парадоксальная, но характерная для логики сталинизма: материальный объект, самим своим присутствием символизирующий приход нового времени, рассказывает о том, что происходит вокруг, — без того, чтобы это происходило на самом деле. Смех над нелепыми действиями стариков важен и с точки зрения государственной пропаганды: растиражированные в бесконечном количестве частушек, эти смешные люди превращаются в один из типажей нового человека, стремящегося во что бы то ни стало узнать правду о новой жизни из официальных источников. Это позволяет понять, почему герои следующих частушек хоть и нелепы, но действуют в полном соответствии с логикой нового мироустройства:

При колхозе жизнь малина —

Сытно, сладко кушаем,

Вечерком за чашкой чая

Радио мы слушаем.

Я на яблоньке сидела,

Не могла накушаться.

Про колхозы говорили,

Не могла наслушаться.

Мотив еды, как и упоминание других моментов физической повседневности, часто встречается в частушках, и тексты сталинского периода не исключение. В большинстве случаев еда выступает как парный элемент другой столь же насущной активности — слушание радио или чтение газеты. Близость потребления пищи и чтения/слушания текстов в знаковых конструкциях западного сознания была проанализирована Луи Мареном[865]. В отличие от Бахтина, рассматривавшего образы поглощения еды как элементы карнавала и гротеска, где через телесные отверстия устанавливается связь между телом и миром, Марен отмечает элемент нужды, зависимости, а затем и подспудной угрозы, связанные с семантической парой «еда/текст». «Рот — источник нужды, а также средство удовлетворения этой нужды», напоминает философ[866], — а значит, и источник контроля над тем, кто эту нужду испытывает. Любое несоответствие объекта желания или нужды и того, что предлагается для его удовлетворения, есть открытое проявление власти в ее жестоко-игровой функции — своеобразная практическая реализация каламбурного смещения референтов, которое Марен называет «самой плохой игрой»[867].

Положение составляющих этих частушечных пар по отношению друг к другу и вправду нельзя назвать хорошей игрой: какие-либо твердые правила здесь отсутствуют, ни один из составляющих образов — ни еда на столе, ни речь по радио — не имеет фиксированного статуса ни как буквальное обозначение процесса, ни как метафора. С одной стороны, логично предположить,