именно их популяризация в таких «неполитических текстах», как частушки. Ритуализованное повторение слов «веселье», «счастье», «радость» и их производных в частушках тридцатых годов приобретает почти обсессивный характер. Тавтология как замена логической цепочки аргументации[852], литургичность[853] — как бы этот стилистический прием ни определяли, он, безусловно, характерен для пропаганды идей общности и тотальности вне зависимости от конкретной исторической ситуации. Особенность рассматриваемого нами здесь материала — в едва ли не бесконечно умноженном выражении «приказанной эмоции», ибо вышеприведенные и им подобные частушки, несомненно, появились на свет после знаменитого сталинского «жить стало веселее». Заявление вождя было воспринято как речевой акт, возможный только в обществе тотального подчинения: команда выработать определенный эмоциональный настрой[854]. При этом официальное самоопределение советского общества как демократического требовало, чтобы команда, сформулированная наверху как ненавязчивое замечание, не просто исполнялась, но фиксировалась как реальность, будучи многократно размноженной словесной активностью «низов». Роль малых жанров в этом была определяющей.

Светлана Бойм заметила, что анализировать песни сталинской эпохи лишь как тексты, без учета их эмоционального заряда, бессмысленно[855]. К этому справедливому замечанию можно добавить, что эмоциональность этих текстов не сводится лишь к продолжению традиции эмоционального воздействия, характерной для русской литературы, о которой говорит Бойм. В случае, когда тексты являются многократным эхом указаний сверху, эмоциональный заряд становится их первичной функцией: они предопределяют восприятие других текстов, других жанров, самой действительности, являясь как бы инструкцией по поведению читателей как граждан новой страны, — вспомним механизм пословиц и поговорок, который оперирует на синтаксическом, а не на семантическом уровне. Характерным при этом является то, что санкционированные произведения народного творчества должны выражать нужную эмоцию вне зависимости от того, испытывается она в действительности или нет. А раз жить стало веселее, то нужно смеяться — и много. Популяризация частушки легализует смех как правильную и необходимую эмоцию в новом обществе.

Смеяться можно либо от всепоглощающей эмоции счастья (жизнь стала лучше), либо по конкретному поводу — но, как и подобает царству радости и счастья, таким поводом становится все, что хоть как-то связано с новыми реалиями, от выборов в новые органы власти до удачно раздосадованной свекрови, от появления ухажера из колхоза до появления коровы из того же источника:

Все бы пела, все бы пела,

Все бы веселилася.

Меня выбрали в Совет,

А свекровь озлилася.

Раньше я колхоз ругала

И колхозников кляла,

А теперь я из колхоза

Ухажера завела.

Я колхозников ругала,

Я колхозников кляла,

А теперь я из колхоза

В дом корову привела.

Здесь можно заметить, что объекты смеха в частушках зачастую были менее явными, чем это можно было бы предположить. Высмеивает ли частушка отсталое прошлое в образе скептически настроенной по отношению к новой власти свекрови, которая «озлилася», узнав о торжестве демократии, неожиданно «продвинувшем наверх» ее родственницу? А может быть, смеяться следует как раз над невесткой, которая стала политической активисткой, чтобы насолить ненавистной свекрови? Ведь свекровь в фольклоре традиционно является одним из самых отрицательных образов расширенной семейной структуры, нередким гротескным воплощением обреченных на неудачу козней. Является ли появление «ухажера» и/или коровы из колхоза свидетельством того, что в недавнем прошлом еще не очень политически грамотной женщине наконец-то открылась истинная ценность новой организации жизни и труда, или же осмеянию подвергается счастливая обладательница жениха/коровы, которая поменяла свою политическую позицию, лишь получив желаемое?

Тотальность ликования должна была, безусловно, включать личную жизнь людей — иначе она не была бы тотальностью. Однако в довоенном советском обществе упоминание семейных связей было далеко не нейтральным, будь то в двадцатые годы с их канонизацией коллективного духа, или в тридцатые, когда пропаганда семейных ценностей сочеталась с террором семей «врагов народа». Юмористический заряд приведенной выше частушки происходит от сочетания-столкновения между будничным (отношения между свекровью и невесткой) и возвышенным духом государственности. Из теории юмора мы знаем, что напряжение между противоположными семантическими полюсами — основа смехового эффекта. Но специфика подобных частушек в том, что напряжение это остается равновесным, не склоняясь ни к одному полюсу, ни к одному объекту насмешки, что позволяет прочитывать их двояко — и как искреннюю, трогательно неуклюжую декларацию соответствия воле режима, и как не очень тонко завуалированную насмешку над подобными декларациями, напоминание о нелепости смешения высоких идей и семейных конфликтов. Механизм этот похож на сочетание (пассивного) комизма и активного остроумия, о котором речь шла в первой части этой главы применительно к пословицам и поговоркам.

Именно в этом сочетании взаимоисключающих позиций авторов/исполнительниц частушек проявляется воспитательная и дисциплинирующая функция сталинского смеха. Ведя рассказ от собственного лица и о себе, рассказчица готова не только смеяться (над свекровью или над собой в прошлом, политически неграмотной), но и быть осмеянной (как легковесно относящаяся к высоким идеям, как сводящая общественно важное к ограниченно-личному). Частушка приучает к тому, что над самой властью смеяться нельзя, но можно смеяться над теми ее носителями и объектами, которые находятся в процессе формирования — но только в том случае, если смех этот генерируется от первого лица, самими его объектами[856]. Такова абсурдная природа «советской демократии»: новые жители советской деревни — одновременно и объекты смеха, как воплощение еще не совсем правильного восприятия действительности, и обладатели права на смех, как символические носители этой самой власти, инстинктивно понимающие, чтó должно быть осмеяно — даже если речь идет о смехе, направленном против них самих. Таким образом утверждается близость новой власти к народу; она — дело семейное, к тому же ведь и семья эта уже новая, социалистическая:

Были женщины забиты

И заброшены в кусты,

А теперь их выдвигают

На советские посты.

Раньше только я и знала,

Что у печки с помелом,

А теперь я в сельсовете

Управляю всем селом.

Устав новый прочитала —

Слова Сталина узнала.

Никогда их не забуду,

На грядах рожать не буду.

Переход из прошлого в настоящее головокружителен в своей радикальности, особенно для женщин, и частушки, будучи жанром преимущественно женским, это отражают. «Советские посты» и сельсовет становятся новым местом новых женщин, которые были раньше «заброшены в кусты» или проводили свое время «у печки с помелом», и одного только прочтения сталинского устава достаточно, чтобы убедить гражданок Советского Союза в том, что они