Но вот в ауле стали замечать, что один из его лучших танцоров, под стать Патимат, Магомед Кади, особенно часто выходит с ней в круг. Более того, он стал водить своего коня на водопой в то же время, когда к роднику шла Патимат.

Докатились эти толки и до Султанбега. «Ну что ж, — спокойно сказал он, — и маленькому камешку не запрещено любоваться солнцем на вершине горы».

Говоря о маленьком камешке, Султанбег намекал на малый рост Магомеда Кади, что было его самым уязвимым местом. Но зато кто в этом ауле носил самые блестящие сапоги: посмотришь в их голенища — увидишь себя как в зеркале? Магомед Кади!

Кто в этом ауле ловчее всех заламывал самую высокую папаху, словно это гора с цепью вершин? Магомед Кади! Кто в этом ауле ходил в самой длинной шубе: ведь недаром с годекана пополз слух, что на эту шубу пошли шкурки десяти трехлетних овец? Опять-таки Магомед Кади!

Кто в этом ауле закручивает самый длинный кальян? Если вы, проходя мимо годекана, увидите густое облако дыма, знайте, это не пожар. Это Магомед Кади курит свой кальян, помня древнее изречение горцев: «Над головой мужчины всегда должен клубиться дым — или пороховой, или табачный». И, наконец, кто в этом ауле носит самый дорогой серебряный кинжал с золотой насечкой? Это Магомед Кади! И если он проходит в одном конце аула, то в другом слышен этот воинственный звон, словно оповещающий всех — это иду я, Магомед Кади, горец, никогда не снимающий кинжал, потому что пусть он не понадобится тысячу дней, но ведь настанет и тысяча первый…

Вот почему жестоко ошибался Султанбег, называя его малым камешком. Как видно, он забыл народную мудрость: и маленькую речушку на всякий случай переходи, как большую. И на малый холм поднимайся, как на гору.

К этому-то Магомеду Кади и пришла любовь, да такая, что ни на коне не объехать, ни водой не залить.

Если бы камни могли говорить, они бы рассказали, сколько бессонных ночей провел Магомед Кади, выплакивая свое горе: ведь его любимая была чужой невестой. Если бы росу на травах пробовали на вкус, то на тех склонах, где выплакивал свое безутешное горе этот мужественный человек, она оказалась бы соленой.

Но вот в какую-то бессонную ночь в голову Магомеда Кади пришла спасительная мысль: «Что ж, невеста еще не жена. И никому на этой земле дважды голову не отрубали. Не быть мне мужчиной, если я не увезу ее темной ночью на вороном коне. Разве это любовь, приглядеть девушку, заслать сватов и справить свадьбу? Иное дело — победить своего соперника, и чем сильнее соперник, тем ценнее победа: орел мух не ловит».

Но Магомед Кади, как истинный горец, считал, что это недостойно мужчины — украсть девушку без ее согласия. Разве это дело — бросаться на женщину, как волк на ягненка?

Поэтому Магомед Кади решительно подошел к своей возлюбленной у родника и, как говорят в горах, сразу приступил к хлебу с середины.

— Мы рождены друг для друга. Ты или смерть! — сказал он голосом, пересохшим от волнения.

— Вах! — вскинула бровь Патимат и посмотрела на него сверху вниз.

Магомед Кади понял значение ее взгляда.

— Ты, Патимат, не оценивай мужчину по росту. И в маленьком теле может биться большое сердце. Если бы любовь моя превратилась в гору, то Шалбуздаг оказался бы маленьким в сравнении с нею. Если бы любовь моя превратилась в море, то и Каспий рядом с ней выглядел бы лужей.

— Разве достойный горец станет говорить о любви девушке, у которой есть жених? — съязвила Патимат.

— Достойным можно назвать только того горца, который борется за свою любовь, — отпарировал Магомед Кади. — А твой Ахмед, разве он боролся за тебя? Так подумай, любит ли он?

— Не знаю… — растерялась Патимат. — Он мне никогда не говорил об этом.

— А если бы у него горело вот здесь, — Магомед Кади показал на грудь, — разве он мог бы молчать?

Подозрение закралось в сердце Патимат. А на Магомеда Кади она посмотрела внимательнее: какой же девушке не хочется, чтобы любовь к ней могла соперничать с самой высокой вершиной в Дагестане.

— Ну что ж, если ты парень смелый… — неосторожно поддразнила она его.

А Магомеду Кади только того и надо было.

После этой встречи у родника непонятная тревога овладела Патимат. Работа валилась из рук. Первый раз в жизни колесо ее машины крутилось вяло, а строчка получалась кривой. Дома не сиделось.

«Пойду, пожалуй, на луг, переворошу сено. А если подсохло, принесу охапку корове», — решила Патимат и вышла за ворота. В тот же момент на крыльце дома Магомеда Кади мелькнула тень усатого человека в большой папахе. Мелькнула — и исчезла. На лугу он появился раньше ее. Не дав ей опомниться, он подошел и сказал:

— Послушай, что я сочинил:

Раненому орлу снится синее небо,

Высохшему роднику снится вода,

Срубленному дереву снится синий апрель,

Брошенным в очаг виноградным лозам

Снится молодое вино,

А мне, тобою раненному,

А мне, тобой не любимому,

Все снишься ты, тополиный стан[44].

Патимат зарделась. Она никогда еще не слышала таких прекрасных слов.

— Какая красивая песня! Можно, я ее выучу и буду петь на гуляньях? — робко спросила она.

— О, если бы ты знала, сколько я сочинил про тебя песен. Жизни не хватит, чтобы их все спеть! — воскликнул ободренный Магомед Кади.

— И все про меня?

— Разве есть еще девушка, достойная таких песен?

…А через несколько дней на свадьбе своей подруги Патимат спела эту песню. Все были восхищены. Одни говорили, что ее безусловно сочинил Махмуд из Кохаб-Росо для своей возлюбленной Муи. Другие утверждали, что такая тонкость чувств доступна только Чапке.

А Магомед Кади прятал улыбку в свои черные усы и украдкой бросал на Патимат восторженные взгляды.

Жених же Патимат, как только она начинала петь, вставал и уходил. Он считал, что невесте не к лицу привлекать к себе такое внимание. Это нескромно и даже неприлично.

И вот, выбежав из комнаты на крыльцо, чтобы подышать воздухом после горячего духа свадьбы, Патимат нечаянно услышала, как чабан Муса говорил ее жениху:

— Распелась! Ты что не заткнешь ей глотку.

И ее жених Ахмед отвечал со сдержанной яростью:

— Ничего, вот только свадьбу сыграем. А там она у меня попоет…

Патимат как кипятком окатило. «Так вот он, оказывается, какой. Мало того, что сам мрачен, как горы в дождливый