день, так и меня хочет лишить радости, держать взаперти… Не бывать этому».

Но Патимат, достойная дочь своего аула, знала, что отказаться от жениха — значит опозорить весь его род. На такое она, конечно, пойти не могла, тем более что Ахмед был сыном Султанбега и братом Кавсарат, ставшей в свою очередь женой ее брата Магомеда.

Надо было сделать так, чтобы Ахмед сам отказался от нее и чтобы никто не заподозрил в этом ее инициативу.

И вот, подкараулив на улице своего жениха, она сказала ему: «Знаешь, Ахмед, я вижу, что мы разные люди и вряд ли будем счастливы вместе. Я не хочу выходить за тебя замуж и тем самым портить жизнь тебе и себе. Но чтобы на тебя не легло пятно позора, откажись от меня сам».

Видно, прав был Магомед Кади, когда выражал сомнение в том, что Ахмед любит свою невесту и будет бороться за свою любовь, потому что не прошло и столько времени, сколько нужно бойкой девушке, чтобы скосить пшеницу, из которой можно связать хотя бы маленький сноп, как в дом Патимат ворвалась мать ее жениха. Ее крик огласил весь аул:

— Верни платок моего сына. Он отказывается от тебя. Ему не танцовщица нужна и не певица, а работящая жена. Красивое лицо не фарфоровая чаша, чтобы поставить ее на стол и любоваться. А высокий стан — не лестница, чтобы взбираться по ней со двора на крышу.

Наутро весь аул расшумелся, как улей, в который бросили камень.

С крыши на крышу, с делянки на делянку только и звучало:

— Слышали?

— А?

— В полночь-то…

— Что?

— Умрешь, но не догадаешься.

— Не мучай, говори скорее.

— Сегодня в полночь Магомед Кади ворвался в дом Патимат и украл ее.

— Не может быть?

— Истинная правда.

— А Патимат?

— Говорят, с радостью дала согласие на свадьбу.

— Вуя, вуя!

…Нельзя сказать, чтобы в ауле одобрили выбор Патимат. Подумать только, самая видная, самая трудолюбивая девушка аула соединила свою судьбу с парнем, который вместе со своей папахой едва достает ей до подмышек. Первое время ухо Патимат улавливало едкие словечки да смешки в их адрес, когда она с мужем появлялась на улице.

А ее ровесницы у родника открыто насмехались над ней: «Как же он тебя целует? Наверное, лестницу приставляет?! Ха-ха-ха!»

Но умница Патимат не обращала внимания на насмешки, она всюду — кстати и некстати — выставляла своего Магомеда: «Магомед сказал», «Магомед решил», «Магомед думает», «Надо спросить у Магомеда», «Посоветуйтесь с Магомедом».

Так постепенно люди стали думать: а может, и правда в этом человеке маленького роста кроется недюжинный ум? Чего бы иначе такой рассудительной Патимат так считаться с его мнением?

А девушкам у родника Патимат говорила, прикладывая руку к сердцу: «Девушки, дорогие, если бы вы знали, какое это счастье. Страшно подумать, что я могла бы упустить его».

И девушки, еще недавно насмехавшиеся над ней, теперь смотрели на нее с затаенной завистью.

Магомед Кади тоже не оставался в долгу перед своей женой. Он посвящал ей лучшие свои песни. Он наряжал ее как королеву. Так что у людей не было повода сказать: «Зачем ты поймал солнце, если не можешь соткать для него неба».

Когда в день Ураза байрама жена бывшего жениха Патимат появилась на улице в платье, словно сотканном из золота, Магомед Кади, закрутив свои черные усы и оседлав Коня, на рассвете отправился в Темир-Хан-Шуру. Вернулся он через двое суток без коня и без седла, правда, усы остались при нем, но с двумя платьями, ослепляющими, как золото.

Патимат, с плачем обнимая его, говорила: «Дорогой мой, неужели ты думаешь, что эти платья дороже для меня тех двух ночей, что я могла бы провести с тобой!»

Так они и жили со своими радостями и горестями. Надо сказать, что горестей тоже хватало, потому что аула, более скупо наделенного землей, чем этот, трудно было сыскать. Здесь не было ни одной большой делянки, хотя бы такой, чтобы в азарте танца Патимат хватило бы для круга. Но зато народ здесь был таким упорным, что хоть брось зерно в камень — взойдет колос.

А прольют дожди, смоют землю с делянок, что как террасы висят друг над другом на выступах скал, и жители аула снова мешками на своих спинах потащат землю на делянки, и снова заработают в их руках кирка и лопата.

Конечно, как и везде, здесь люди были разные — одни побогаче, а другие победнее. Но не было здесь ни пустой чаши, ни такой, из которой бы лилось через край. А главное, и скудный хлеб здесь запевали песней.

Когда эхо от залпа «Авроры» докатилось и до этого маленького аула, заблудившегося в горах, мужчины стали покидать аул. Большинство из них не знали, за что им предстоит сражаться, но верили — где-то за горами уже началась новая жизнь и за нее надо бороться. Одним из первых ушел из аула Магомед Кади. Вот когда пригодился его кинжал кубачинской работы, дремавший в ножнах до поры.

Вот когда наступил тот тысяча первый день…

Свою последнюю ночь они провели в горах на Черных камнях, куда не так давно умчал на вороном коне Магомед Кади свою возлюбленную.

Сколько слов сказали они друг другу в эту последнюю ночь! Какие клятвы давали! В эту ночь Магомед Кади впервые признался жене в своей незаживающей душевной ране: он страдал оттого, что у них нет детей.

Наверное, он чувствовал, что не вернется, потому что просил ее не губить своей молодости, а выйти замуж, если больше года не будет от него вестей. Но Патимат, обнимая его, клялась, что никогда не свяжет свою жизнь с другим человеком.

Почти до самого конца войны он сражался в партизанском отряде Муслима Атаева и погиб, как герой, взорвав логово белобандитов и освободив товарищам путь в горы. Весь партизанский отряд во главе с отважным командиром хоронил своего товарища. Была среди них и Патимат. Вся в черном, с крепко сомкнутыми губами, она не уронила ни слезинки.

Черные камни, где протекли короткие часы ее счастья, стали для нее священным местом. Она часто уходила туда одна, унося в себе свое горе. И никто не смел нарушить ее одиночества. Только молча и сострадающе смотрели ей вслед, когда она уходила в горы, прямая и строгая, одетая в траур, четко выделяясь на фоне желтого камня и пустынного серого неба, как одинокая черная ветла на поздней осенней дороге.

…С тех пор прошло много лет. Душа Патимат оттаяла. Острота утраты