Боря понимающе кивал и украдкой что-то говорил мне больными, припорошенными пеплом глазами, как часто говорят пьяные. Они допили чай и попросили счет.

– Ну, – Боря взвесил на руке рюкзак: тяжелый? – Я разъяснил вот товарищу, – показал он на Чухарева, явно не припоминая того имя-прозвище, – чем мы занимались этот значительный… временной отрезок. – И без чувства, ради отчета, перечислил: – Мы воевали. С тьмой. Отступающие пока основные силы оставили нас прикрывать отход, оборонять данную высоту. И мы – цеплялись когтями, ходили в штыковые. Мы отбили несколько атак, и ребятам пришлось повозиться, прежде чем устроить здесь братскую могилу. Ну а наши – успеют взорвать мосты и получше закрепиться за рекой. Ну а нас уже нет. А как по-другому? Все ж пока помирают.

Чухарев напрасно подождал продолжения, и с неслышным, ржавым скрежетом обернулся ко мне:

– И вы… знали? С самого начала? Что – только это? Я промолчал.

– Видишь, этого никто не понимает. Но знают все. – Боря схватился за воротник плаща и покачивался, перед кем-то красуясь, словно догадавшись о скрытой камере, сладко-улыбчивый, как ресторанный фотограф.

– Тогда мне жалко своего времени, – сказал Чухарев с какого-то острова, поверх возникших преграды. – Что мне теперь делать?

– А тебе – надо привыкать, – Боря прижмурился от сладости, – к обыкновенной жизни… Ты не рыбак, нет? Подлещик? Мотыль? Донки? И с лодки не ловил? Ну-у… И зимой – ни разу? Двадцать шесть килограмм карпа имал? И не охотник? Гончие собаки! Лисьи норы. Лось. Кто-то там кукует на зорьке, а ты в схроне… Заячьи следы и лежки. Попробуй! Знаешь, как смешно наблюдать, как мечется заяц, пытаясь, так сказать, сохранить свою жизнь… А борщ со сметаной! Все в твоих руках – живи! Это я, – он взмахнул появившимся белым платком, – это про меня, мою жизнь: скончался, не приходя в сознание. А ты смотри, вон она какая, твоя жизнь, па-арень…

Чухарев посмотрел в ту сторону – завораживающее зрелище тающей жизни – вот уже места не осталось, чтоб все начать заново, уже недостаточно места хоть что-то начать, нет места, чтобы хоть что-то сделать и стать другим, нет места, чтобы хоть кем-то стать, чтобы сделанное изменить. Поменять жену. Родить новых детей. Почти ничего не осталось и – обрадованно вырастут волосы на мертвых лицах.

– Я понял (ничего ты не…). Хотел посоветоваться о другом. Вы – опытные люди. Умеете (не находил он нужного) менять жизнь (не то!), подчинять, а я не умею. Не успел у вас научиться. Получается, больше не увидимся, и поэтому могу спросить, а так – стыдно. Короче. Треснула моя жизнь. Кажется – вся жизнь. Я люблю жену, – Чухарев убежденно произнес заклинание, начинавшее его разговоры с самим собой, ночные, жарко летние бреды пеших походов за короткими юбками, за жирными незнакомыми бедрами. – Я люблю жену. Она – моя жизнь. Моя любимая. Она единственная. Мне больше никто не нужен. Мне с ней хорошо. Во всех отношениях. Она родила мне дочку – самую лучшую девочку на свете. Моя жена и моя дочь – это моя семья, мне другая семья не нужна. Пусть мы будем вместе здесь, и если там что-то есть, пусть и там – только вместе. Я люблю жену. Она самая красивая. Любит меня, никто не сможет так любить. – Все, что ему требовалось сейчас: помалкивайте. – Она у меня – первая, и я у нее – первый. Мне повезло: получил такую любовь, какую мечтал. Как у моих родителей. Как у всех наших. Любовь не бывает как-то по-другому. Я счастлив так, что даже страшно. – Это все, что он загрузил на одну чашку весов, пересчитал: все? Да, такая малость, но больше нечего, и что б ты хотел? – И я уже не молод. Я что-то уже прожил. Кажется: лучшее прожил. Больше не буду молодым. Беззаботным. Осталось много работать. Стареть и много работать. Стареть и растить дочку. Стареть и ездить на море. Стареть и любить жену. Ничего не осталось, чего бы я не знал в будущем. Кроме одного: чем заболею и когда. Буду стареть и болеть. Я начал думать: сколько еще осталось? Стареть и ждать. И вот, – он постоял на этой ступеньке, – я начал скучать. По себе. Я понимаю, что кое-что, даже многое, почти все – уже не получится. Я останусь таким. Меня не запомнят, и я просто умру. В будущее уже не тянет. Жалею, что прошла юность, и скучаю по себе, молодому. Словно юность прошла как-то не… не понимал, что нужно брать… Теперь скучаю по времени, когда смотрел на разных девчонок – такие все красивые – свежие. И сколько сейчас таких же. Больше! Раньше и не встречал таких. И чтобы столько. Я в молодости к каждой примеривался, и в воображении мог с любой, и представлял себя с каждой. Каждый день выбирал новую, в новом месте, на каждом этаже, в каждом городе, вагоне, аудитории, каждый день – каждую минуту; поглощал возможности – охватывало такое счастливое волнение от одного только предвкушения… Словно все были готовы. А теперь, когда поработал с вами, я понял: все действительно были готовы и я действительно мог тогда с каждой. Надо было брать. Подойти, протянуть руку и брать каждый день все. Каждый день новую, всех. А не думать «кому я нужен?», «кто со мной захочет?». Стало скучно, как-то горько. Особенно чувствуется весной. Потому что, – он зажмурился, – я понял: я и сейчас так могу. Пока могу. Мог бы. Но не могу. Нельзя. А пройдут годы, и будет просто нельзя, и не смогу. А теперь – все рядом, и остается, как и тогда: протянуть руку и сказать пару слов. А вдруг я в старости пожалею?! – Чухарев спрашивал у меня. – Если сейчас мне так больно, то как будет в старости… Что прожил мимо… Жизнь ушла, и мне не хватило. Нет ощущения: все успел, получилось. Когда я был молодой, жизнь чувствовалось по-другому. Я и тогда думал о смерти, но что-то все-таки разделяло нас – какое-то предстоящее наслаждение, и поэтому молодость – это лучшее… – он спохватился, – но она прошла. Но – когда я вижу других женщин, новых, возможных, неизвестных, мне кажется: да ничего не прошло! Я еще молод. Я все могу! И смерть еще не здесь. Чувствую себя живым. А так – не чувствую себя живым. Просто старею и жду, когда за мной придут и поведут умирать. Получается, не могу жить, если какую-то новую не хотеть. Жить – это хотеть. Себе-то я не могу врать, все время думаю только об этом – улица полна голых ног… Все раздеваются. Город. Телевизор. Интернет. Прошлое. Все – об этом, вокруг этого… Все этого хотят, но не каждый может, а я могу – много могу… Вот сейчас рассказал первый раз вслух и кажется: не нужно было, все не так, не так сильно. – Он удивленно оглянулся, официантки в коричневых рубашках скучали у стойки: долго еще? – Но когда один, а я все время один… – каждый день тебя жжет, как пламя…

* * *

Может быть, это город, город-столица, где все легко, и нужно уехать и перетерпеть? но они догонят, всюду кто-то окажется рядом, словно толкнет кто-то навстречу… Им ничего не надо, никакой любви, пересечься и исчезнуть, поесть, угостить, попробовать, взять, что можно, куда дотянутся руки, подарить, они жадные к жизни, они правильно живут, – о них он бы поговорил еще, но не мог пересказать про жадные губы, влажные языки, и пальчик с малиновым ногтем, сдвигающий в сторону белую полоску трусов…

– А приходишь домой – дочка подбегает и прыгает на руки, утыкаешься в нее – и больше ничего не надо, чуть отпускает… Ненадолго. Я очень люблю жену. Хочу любить до конца, чтоб умереть в один день. В чистоте. Она хорошая. Понимает меня, но в ней этого уже нет. Не будет. Не может быть. И пусть. Но теперь мне кажется: а если жена не будет знать? Если никогда не узнает? Как бы этого и не было никогда? И я сам буду сразу забывать. Просто – не понимать, плыть. Может так? А какой у меня выход? Как и у всех! Все жрут других, тех, кого не видят. Но я люблю жену, не хочу ее терять. Не хочу обманывать, хочу дожить с чистой совестью – вы знаете такое… совесть? А ведь есть, было такое пионерское слово – совесть. И мне все равно, что так – все, врут все, каждый, и вы – на моих глазах. Я! – хочу по-другому, остаться – и я! – я больше не могу по-другому, я пекусь на какой-то жаре и боюсь. Я боюсь, мне страшно, страшно, страш-ш… – неожиданно зашипел он, лицо перехватили судороги ужаса, частил: – Когда смерть, когда смерть… Когда все, когда оглянешься… Жалко будет или не жалко, что ты будешь жалеть?! Не хочу стареть, не хочу умирать, хочу жить просто, просыпаться, радоваться, засыпать, радоваться, не бояться, не жалеть, я поработал у вас, и теперь не знаю – куда? – треснула жизнь. – И попросил: – Спасите, – сразу пожалев, что открылся, – вскочить и сбежать, – и сдержался только тем: а-а, их нет, умерли, больше не увижу…