Петя знал. Он и сам не монах. Но во время приездов Ираиды устраивались пышные приемы, зазывались гости, чтобы показать, какая у них замечательная семья. Олю растила Муца и домработница.

– И Петр Петрович ушел к вам…

– Они договорились развестись, когда дочь закончит школу. Но он не вытерпел. 30 декабря 1971 года (торжественно огласила она святую дату) открываю дверь – стоит с маленьким чемоданчиком: я больше не могу с Ираидой, пустишь меня? Петр Петрович оставил ей все, даже рояль «Стейнвей». Потом только забрал пару костюмов. Ираида закатила жуткий скандал, подняла на ноги всех, кого могла. Полгода нас терроризировала звонками.

– Вы, как медик, можете объективно оценить психическое здоровье Ольги?

– Я сразу заметила: у Оли не все в порядке. И какое-то время просто наблюдала. Девочка в двадцать лет должна быть жизнерадостной, веселой, а она не переносила яркого света, из писателей обожала Достоевского – просто упивалась им, из музыки – Вагнера. Не любила громкие голоса, громко включенную музыку, кричащие цвета в одежде не любила. Почти год не спит.

– Оля понимала, что не вполне здорова?

– Она считала – это последствие падения на катке. Оля ударилась головой о лед, сотрясение мозга. Пила таблетки. Мы говорили: это у тебя последствия травматической энцефалопатии, это пройдет.

– Мезенцов сказал, что Оля лежала в больнице…

– Я работала тогда в Кремлевке. Говорю: Петя, надо показать Олю главному психиатру Союза Снежневскому. Я три часа ждала под дверьми окончания консультации. Уже думала, что с ума сойду: так долго. Снежневский позвал меня: Олю необходимо срочно госпитализировать, она серьезно больна. Мы наврали ей про неврологическое отделение и положили в психиатрическое в ЦКБ. Она пролежала полгода (Мезенцов показал – три месяца) и возмущенно звонила: что вы делаете? В дурдом меня положили?! В больнице, как выяснилось, у нее были суицидальные попытки. Она пыталась резать вены. После больницы врачи сказали Ираиде: если Оля вас так любит, вам необходимо побыть с ней хотя бы полгода. А что сделала Ираида? Поговорила с Олей: знаешь, мне так надо работать, я буду присылать тебе красивые вещи. Хотя Петр Петрович запретил Ираиде привозить вещи, одевал Олю сам, все шили в закрытом ателье, ему хотелось показать: он сам может одеть дочь не хуже. И уехала! И Оля отправилась жить одна на Куусинена (одна – а где же Мезенцов? почему бы девочке не пожить у вас? мешали ее гости? ее бессонница? табачный дым? рыжая собака Р-ова? кормить и ухаживать? сама не захотела?). Мы, конечно, следили, контролировали, но я видела: ей не лучше. Врачи были в шоке, когда узнали, что Ираида уехала.

– Почему же она так боготворила мать?

– Это же девочка (вопрос не понравился).

Попутно я думал: с Мезенцовым Оля не расписалась, «мужем» называл он себя самозванно, сейчас бы сказали «друг», приходящий, уходящий, я не сомневался в брошенной шестикомнатной квартире с домработницей на Тверской, в «уходе», но следов «прихода» навсегда в чужую жизнь попадалось немного.

– Как вы думаете, чем Оля привлекала Мезенцова. Он состоявшийся, устроенная жизнь…

– Оля – полная противоположность его жене. Та – очень деловая, «женщина в брюках». А Оля – тихая, спокойная, женственная, романтичная.

Когда Оля легла в больницу, мы сказали Степе: ты должен решить, что дальше. Она серьезно больна. Степа ответил: я ее люблю и останусь с ней. Постараюсь, чтобы выздоровела. Он планировал работать за границей.

– А Овсяников?

(Клиентка растерялась и поднялась включить чайник. Драмкружок закончился: она поведала легенду о плохой матери больной девочки, о жестокости судьбы, разлучившей влюбленных в самом начале аллеи, обсаженной розовыми кустами, у подножия ее собственной, победоносной и великой любви, холма с созревающими оливками, ей нравилось, как я кивал, как теплели слушающие, засеваемые нужным глаза обращенного, сторонника, рекрута, как вдруг на сцену выскочила черная собака, картонная яблоня с треском покосилась и рухнула на актеров, включился свет, обнажая постыдные усилия гримеров: отваливаются бороды и домашняя, ранимая, многим переболевшая правда кажется вдруг жалкой и позорно смешной, и хочется поскорее сгрести разложенные елочные игрушки и пластмассовый хлам с ценниками, завернуть в скатерть и, пережив, прожевав, ждать следующей ярмарки, заново и привычно, наполняясь при виде свежего покупателя яростной верой, на дне которой уже навсегда окаменевшим дерьмом будет лежать «на самом деле»; ее клевали теперь «зачем ему?», «кто он?», и время теперь особенно тратилось – без ее пользы, потому что из мертвого сложения личных правд в что-то единственное, общее получается грязная дорога, которой никто не хочет пройти.)

– Овсяников? Кажется, он закончил институт военных переводчиков. В отношении Оли к нему – проявлялась ее болезнь. Раздражало все! Как он ест. Как умывается. Как говорит. Помню, шепчет: он та-ак шаркает… Хотя приятный, симпатичный парень. Петя очень хорошо относился к Овсяникову и после смерти отдал ему Олину квартиру, прописали на Куусинена и подарили нашу кровать.

– Оля тяжело переживала расставание с Р-овым?

– Легенду о том, что Оля покончила с собой от несчастной любви к Р-ову, придумали подруги Ираиды. Бред! У Оли с Владиславом были просто дружеские отношения. Да в него невозможно было влюбиться!

– Почему же она решила уйти? Молодая, красивая…

– Шизофреники суицидальные. У них самоубийства происходят внезапно. Вдруг слышат голос: надо уйти. Все очень умные. Дураков среди шизофреников нет.

– Как она умерла?

– Она умерла в день рождения Степы, 29 ноября (Мезенцов запомнил: отравилась в день его рождения, умерла позже, в декабре). Какое-то время он каждый год в этот день приходил на могилу с большим букетом роз.

Степа уехал в командировку (показания Мезенцова – ушел на работу). Оля зашла к нам, я напекла пирогов, оставайся. Это было воскресенье. В понедельник вечером (29 ноября 1975 года – суббота) веду прием – звонит Петр Петрович: с Олей что-то случилось. Он смотрел футбол (в конце ноября, вряд ли футбол) и вместо моего номера по ошибке набрал Олю. Она взяла трубку, ответила что-то заплетающимся голосом, и связь оборвалась. Петр Петрович набрал еще раз. Оля закричала: оставьте меня в покое! Это семь или восемь вечера (Мезенцов запомнил – звонили днем и переполошились: Оля не ответила). Мы схватили машину и помчались. Дверь открыта (словно кто-то ушел или девочка хотела, чтобы ее нашли…). Оля лежала в самом нарядном костюме, красиво накрашенная, благоухая…

– В сознании?

– Когда я наклонилась к ней, Оля прошептала только: Натэллочка, прости меня… И потеряла сознание. На полу валялся флакон сильного психотропного препарата мутабон. Она его принимала. Я дала ей флакон всего два дня назад. Сто таблеток. Попытались промыть желудок, но бесполезно. Стали вызывать «скорую», но ни я, ни Петя не можем вспомнить адрес… Две недели Оля отлежала в Склифе и умерла.

– Что было в записке?