Миньо пошептался с Ломмом, тот изумился беспардонности приятеля сына, но отказать не посмел и достал из кошелька десять франков. В этот самый момент госпожа Орели осознала, что больше не слышит Маргариту, огляделась, увидела Миньо и все поняла. Заведующая резким тоном приказала молодому человеку не отвлекать от работы ее сотрудников и вернуться в свой отдел. Миньо приятельствовал с ее сыном Альбером, поддерживал молодого Ломма во всех его негодяйских проделках, и госпожа Орели ужасно боялась, что однажды это плохо закончится. Получив вожделенные десять франков, пройдоха испарился, а она не удержалась от упрека в адрес мужа:

– Почему ты поддаешься на уговоры этого бесстыдника?

– Не мог же я отказать ему…

Госпожа Орели раздраженно повела могучими плечами, и кассир обреченно умолк; она же, перехватив усмешки подчиненных, строго призвала всех заняться делом.

– Пошевеливайтесь, мадемуазель Вадон, работа ждать не будет.

– Двадцать пальто, двойной кашемир, четвертый размер, по восемнадцать пятьдесят! – певучим голосом произнесла Маргарита.

Ломм снова писал, низко опустив голову. Ему стали платить девять тысяч франков жалованья, но бедняга все так же робел перед супругой, чей вклад в бюджет семьи был втрое больше.

Работа вошла в нужный ритм. Выкрикивались цифры, одежда перекидывалась на столы, но неуемная Клара придумала новую забаву: она дразнила посыльного Жозефа, расспрашивая о его пассии – продавщице из отдела образцов, бледной худой стареющей барышне двадцати восьми лет, которой покровительствовала госпожа Дефорж. Она поведала Муре трогательную историю, чтобы тот взял ее на место продавщицы: сирота, последняя из старой дворянской семьи Фонтене из Пуату, лишилась дома, оказалась на улице с отцом-пьянчужкой, сохранила свою честь, но, увы, не имеет достаточного образования, чтобы пойти в учительницы или давать уроки игры на фортепиано. Обычно Муре сразу выходил из себя, если его просили пристроить кого-нибудь из «благородных». Он считал их самыми бездарными и фальшивыми существами на свете и утверждал, что продавщицами не рождаются и этому трудному и деликатному ремеслу нужно долго учиться. Он все-таки принял на работу подопечную госпожи Дефорж, но поместил ее в отдел образцов. Ранее, желая потрафить друзьям, он дал работу двум графиням и одной баронессе: дамы паковали бандероли и клеили конверты в рекламном отделе. Мадемуазель де Фонтене получала три франка в день, что позволяло ей оплачивать комнатушку на улице д’Аржантёй. Ее печальный вид и поношенная одежда тронули нежное сердце старого солдата Жозефа, молчаливого и с виду сурового человека. Он краснел и стоически молчал, но не отрицал своих чувств, поскольку ехидные девицы собственными глазами видели его у дверей ее зала.

– Жозеф витает в облаках, – шепнула Клара, – его так и тянет к белью.

Мадемуазель де Фонтене тоже мобилизовали, она помогала в отделе приданого, и Жозеф то и дело посматривал в ее сторону. Девушки захихикали, он совсем смутился и уткнулся в бумаги, а Маргарита выкрикнула, давясь смехом:

– Четырнадцать жакетов, английское сукно, второй размер, пятнадцать франков!

Госпожа Орели в этот момент объявляла ротонды, голос Клары почти заглушил ее собственный, и она произнесла с видом оскорбленного величия, намеренно растягивая слова:

– Не так громко, мадемуазель. Здесь вам не рынок… Довольно ребячиться, не тратьте время на пустяки.

Клара отвлеклась, и катастрофа оказалась неминуемой: все манто свалились на пол, образовав на ковре живописный развал.

Мадам Орели взорвалась:

– Вы невыносимы, мадемуазель Прюнер! Неужели нельзя быть внимательнее? Соберитесь наконец!

Появление Муре и Бурдонкля произвело должный эффект: голоса зазвучали четче, перья заскрипели, а Клара принялась торопливо собирать одежду. Патрон несколько минут молча, с улыбкой наблюдал за процессом, только губы чуть подрагивали, а лицо было победительно-веселым, как всегда в дни большого учета. Он вдруг заметил Денизу и не без труда сдержал удивленный возглас. Зачем она покинула свою комнату? Он встретился взглядом с госпожой Орели, что-то для себя решил и направился в отдел приданого.

Дениза оторвалась от работы, подняла голову, увидела Муре и, не сказав ни слова, снова склонилась над бумагами. Она вслушивалась в цифры, механически делала запись и постепенно успокаивалась. Девушка справилась с подступившими слезами и взяла себя в руки, к ней вернулись спокойная отвага и мягкая, но необоримая сила воли. Дениза побледнела, но глаза смотрели ясно, руки не дрожали, а сердце подчинилось голосу рассудка.

Стрелки часов показывали десять вечера, работа в отделах не прекращалась ни на минуту, шум усиливался, но даже в этой сумятице аврала все обсуждали одну и ту же новость, которая вмиг облетела магазин: каждому продавцу стало известно, что утром Муре написал Денизе и пригласил ее на ужин. Разгласила тайну Полина. Расставшись с подругой, она пошла вниз, в кружевах встретила Делоша и, не заметив Льенара, все ему выложила:

– Готово дело, дорогой мой. Она получила письмо. Он позвал ее на ужин сегодня вечером.

Лицо Делоша стало белее мела: он все понял. Каждый день они с Полиной обсуждали ситуацию Денизы, чувства Муре и неизбежную развязку – то самое, особенное приглашение. Полина иногда сердилась на Делоша за тайное чувство к Денизе, утверждала, что та никогда не ответит на его любовь, и только плечами пожимала, когда он начинал восхвалять предмет своей страсти за сопротивление патрону.

– Нога почти не болит, она решила спуститься в отдел, так что будьте уж так любезны, уберите с лица похоронное выражение… Денизе очень повезло!

Полина удалилась, а Льенар пробормотал себе под нос, потирая руки:

– Так-так-так, все понятно… Девушка, которая растянула ногу… Значит, те, кто вчера так горячо защищал ее за кофе, были правы!

По пути в свой отдел молодой человек успел рассказать о письме четырем или пяти продавцам, после чего за десять минут об этом узнали все.

Последняя фраза относилась к сцене, которая накануне имела место в кафе «Сен-Рок». Льенар и Делош сдружились. Последний занял комнату Ютена в гостинице «Смирна», когда того повысили в должности и он снял небольшую трехкомнатную квартиру. По утрам приказчики вместе являлись на работу в «Дамское Счастье», а вечером тот, кто освобождался первым, ждал приятеля, чтобы вместе пойти домой. Их номера, расположенные по соседству, выходили окнами в темный двор-колодец, отравлявший вонью все здание. Льенар и Делош были разными людьми, но прекрасно общались. Один беспечно тратил отцовские деньги, другой экономил на всем, а объединяла их профессиональная неумелость, вследствие которой они прозябали, каждый в своем отделе, без надежды получить прибавку к жалованью. Свободное время молодые люди проводили в кафе «Сен-Рок», куда к половине девятого вечера сходились продавцы из «Счастья». Табачный дым поднимался к потолку, стучали костяшки домино, звучал смех, все говорили разом и очень громко. Пиво и кофе текли рекой. В левом углу Льенар заказывал дорогие кушанья, Делош растягивал кружку пива на четыре часа.

Делош услышал, как сидевший за соседним столиком Фавье говорит о Денизе гадости, объясняя, что она «заарканила» хозяина, высоко задирая юбки на лестнице. Делошу хотелось надавать ему оплеух, но он сдерживался, пока подлец не добавил, что «малышка каждую ночь бегает к любовнику». Тут он не стерпел.

– Грязный мерзавец!.. Он врет, слышите, он все наврал! – Голос Делоша дрожал и срывался на крик, выплескивая на окружающих всю его душевную муку. – Я ее знаю, очень хорошо знаю… Ей всегда нравился только господин Ютен, хоть он этого и не замечает и никогда даже мизинцем до нее не дотрагивался!

Сильно дополненный и переиначенный пересказ этого происшествия здорово повеселил магазин перед тем, как стало известно о записке Муре. Первым посвященным оказался продавец из отдела шелков, где учет шел своим чередом. Фавье и два других приказчика освобождали полки, стоя на табуретах, и передавали рулоны Ютену, тот, проверив этикетки, выкрикивал цифры, после чего бросал ткань на пол, так что очень скоро у него под ногами образовались волны цвета осенней листвы. Другие служащие записывали, Альбер Ломм, бледный после бессонной ночи в кабачке близ Ла-Шапель, был на подхвате. Солнце заглядывало в зал через стеклянную крышу, и Бутмон крикнул, не отрываясь от работы: