Когда я пошел повидаться с Нефертари, мое смущение превратилось в полное замешательство. Она была мила, но держалась холодно, как будто я сам тайно подстроил такое перемещение. Лишившись меня, Она ни разу не упомянула о переводе как о победе Маатхорнефруры, так что я не смог понять, обеспокоена ли Она или слишком горда, чтобы показать Свою боль. За несколько мгновений, что мне удалось остаться с Ней наедине (а я не мог обманывать себя, полагая, что Она желает видеть меня дольше, но не имеет такой возможности — нет, Она намеренно сделала эту встречу короткой), мне стало ясно: Она совсем не была обеспокоена. Казалось, Она испытывала явное облегчение, какое я замечал у других женщин, когда им удавалось избежать неосмотрительности. Она взяла меня за руку и заговорила о терпении и наконец сказала: „Возможно, ты сможешь присмотреть для Меня за Маатхорнефрурой", и когда я поклонился в ответ на это приглашение стать Ее наушником и, как положено, поцеловал Ее стопы, я тем не менее прошептал в Ее юбки: „Когда я Тебя снова увижу?" В моем сердце и чреслах стоял такой рев, что было вохоже, они могли бы схлестнуться друг с другом. Она не вздрогнула, ощутив на Своих ногах мое дыхание, но поцеловала меня в лоб в высшей степени торжественно. Следовало ли мне счесть Ее поцелуй клятвой верности или, вероятнее, то была ласка, цель которой успокоить нервную лошадь, было выше моего разумения. „Ты поступил бы мудро, если бы вернулся сюда лишь тогда, — сказала Она, — когда ты сможешь многое рассказать Мне про Маатхорнефруру".

Все же под конец Она позволила мне взглянуть в Ее чудесные глаза, глубокие, как яркая синева вечера, и в них было все, что я желал увидеть: любовь, потеря и нежность плоти, разделившей несколько секретов с твоей плотью. Как я сказал, от растерянности я почувствовал себя больным.

К началу дня переезд был закончен, вечером меня впервые приняла Маатхорнефрура, и это посещение также было коротким. Она приветствовала меня сладким голосом, очарование которого усиливали его непривычно хеттские звуки, и сказала, что чрезвычайно нуждается в моей службе (хотя не коснулась ни одного дела, с которого я мог бы эту службу начать). Затем Она добавила, что мне следует поговорить с Хекет, которая может рассказать мне о Ее народе. „По сравнению с египтянами, мы — люди простые, — сказала моя новая Царица, — но ведь нет такого народа, чьи стремления легко постичь".

Она держалась приветливо и, безусловно, очень любезно. Меня глубоко тронуло то, как она переживает Свои страдания. Я не знал, все ли Ее волосы выпали, но на Ней был золотой парик, блестевший гораздо ярче Ее собственных бледно-золотых волос, хотя он был менее изысканного оттенка. И из-за этого яркого парика было особенно заметно, как Она, должно быть, больна. Тени на Ее лице были зеленоватыми, а лишенная обычного блеска кожа казалась грустной. И во всем, что Она сказала, сквозила заметная грусть. Я стал размышлять: раз Она так мало представляет Себе, как меня использовать, не является ли эта перемена попыткой Усермаатра развлечь Ее? Не приставлен ли я к Ней в качестве новой игрушки для Его больной Принцессы? Этот вопрос наложился на все прочие соображения, и я покинул Ее покои с головной болью, которая была хуже ощущений заживо погребенного Бога.

Итак, не могу сказать, что я многим помог себе или кому бы то ни было в тот первый день. Хотя Дворец Маатхорнефруры носил столь очаровательное название — Колонны Белой Богини — и представлял собой оживленное место, когда там бывал Усермаатра (со всеми командирами Его охраны, толпившимися в каждом дворе Дворца), я нашел, что с Его уходом он становился мрачным. Ее ребенок, Принц Пехтира, жил в крыле, окруженном новым высоким деревянным частоколом с заостренными верхушками. Большинство людей из охраны Царицы стояло вокруг этого ограждения. Воины из охраны Маатхорнефруры, приданной Ей Усермаатра, не только ходили вокруг забора, но и по внутренним коридорам Дворца, они находились даже подле няньки в собственном покое Принца. Вскоре я узнал Маатхорнефруру лучше, но почти не видел ребенка: его охраняли очень тщательно. Не улучшила моего первого впечатления от этих Колонн Белой Богини и мысль о том, что подразумеваемой Богиней была Нехбет — Коршун. Хотя Маатхорнефрура вовсе не была похожа ни на одну хищную птицу, тем не менее в воздухе самого Дворца чувствовался неприятный душок. Едва уловимый запах падали поднимался от сада, где землю вокруг Ее растений удобряли, добавляя в перегной мясо животных, что придавало ее саду этот запах гнезда дикой птицы высоко на скале, вокруг которого разбросаны клочья, оставшиеся от нескольких ее жертв.

Разумеется, это был хеттский дворец. Белый снаружи и с множеством колонн, соответствовавших его названию, он не мог выглядеть еще более египетским — за исключением этого отвратительного забора! — но внутри он был хеттским или каким, по моим представлениям, должен был быть дворец хеттки. Маатхорнефрура приказала покрыть стены многих комнат бледно-пурпурной плиткой, привезенной из Тира Не было лучше цвета, чтобы оттенить бледное золото Ее волос (какими они были раньше); но чем больше я смотрел, тем лучше понимал, что Маатхорнефрура старалась украсить Свой Дворец всем самым замечательным, чем славились земли, расположенные между Фивами и Кадешем, словно для того, чтобы все это могло наглядно свидетельствовать о наиболее выгодных основаниях Ее замужества Поэтому мебель Ее была из синайской меди и ливанской древесины, украшенных малахитом, бирюзой и алебастром, привезенными из этих земель. Какими темными были Ее покои, но и какой силы они были исполнены! Бродя по Дворцу — а многие из Ее покоев пустовали на протяжении нескольких часов, — я тосковал по Дворцу Нефертари, где тоже можно было переходить из одного пустого покоя в другой, но все они выходили в крытые внутренние дворики, были облицованы белым камнем и оживлены светом. Теперь же я пребывал в унынии, оттого что мне придется терять часы моей жизни в этом укреплении, столь мало понимая хеттов. Глядя на проходивших мимо личных слуг Царицы, плотных бородатых мужчин, невзирая на жару, продолжавших носить свои шерстяные одежды, я раздумывал о том, какими мрачными людьми они должны быть. Я ничего не знал ни об их Богах, ни об их чувствах, но на закате, в первый же вечер, который я провел внутри этих Колонн, как и на каждом закате, последовавшем за ним, я заметил, что эти хеттские слуги возносили вечеру долгую, заунывную песню и в их голосах слышались стоны страдания. Хекет, вскоре ставшая там моим лучшим другом, смогла сказать мне, что означали эти слова по-египетски, и их смысл был невесел, чтобы не сказать — совершенно ужасен.

То, что представляется хорошим для нас, прискорбно для Них,

То, что нам не нравится, Они называют хорошим,

Кто может знать Их мысли?

Они так же сокрыты, как подземные воды.

„Кто эти «они»? — спросил я у Хекет. — Хетты поют о египтянах?"

„О нет, — ответила она. — «Они» — это хеттские Боги". Конечно, сама Хекет была не хетткой, а сирийкой. Тем не менее эти две страны гораздо ближе друг к другу, чем к Египту, и она многое могла рассказать про Маатхорнефруру, и рассказывала. Она говорила со мной с откровенностью тех, кто вместе служил телу Усермаатра-Сетепенра, так что мне не пришлось долго беседовать с Хекет, чтобы узнать многое.