Благодаря ли диете, гимнастике или чистому усилию воли Джон вскоре стал невероятно силен для своего возраста и веса. Один за другим все соседские мальчишки оказывались втянутыми в поединок. И один за другим терпели поражение. Конечно, отнюдь не сила, а подвижность и хитрость давали Джону превосходство над противниками, которые были гораздо крупнее него. «Если этот мальчишка сумеет уцепиться, как ему удобно, – говорили вокруг, – тебе конец. И ты не сможешь его ударить, слишком уж он верткий».

Самым же странным было то, что окружающим неизменно казалось, что каждый раз агрессором был не Джон, а его противник.

Кульминацией стало поражение Стивена, который к тому времени был капитаном школьной команды регби и хорошим другом Джона.

Однажды мы с Томасом беседовали о чем-то в его кабинете и услышали звуки необычайной потасовки в саду. Выглянув наружу, мы увидели Стивена, который тщетно бросался на ускользавшего от его ударов Джона. Тот отпрыгивал и своими детскими кулачками наносил удары ужасающей силы по лицу противника, которое было практически неузнаваемо от исказивших его растерянности и ярости, совершенно нехарактерных для обычно добродушного Стивена. Оба противника были измазаны кровью, по видимости, из разбитого носа Стивена.

Джон тоже выглядел иным существом. Его губы растянулись в нечеловеческой смеси оскала и улыбки. Один глаз заплыл от единственного удачного удара Стивена, второй напоминал дыру в маске. Когда Джон приходил в ярость, зрачки его глаз невероятно расширялись, а радужка становилась практически невидимой.

Драка была столь невероятной и беспримерной, что несколько мгновений мы с Томасом стояли парализованные. Наконец, Стивен сумел поймать дьяволенка – или ему это было позволено. Мы бросились вниз по лестнице на выручку. Но к тому времени, как мы оказались в саду, Стивен пыхтя извивался на земле, а его заломленные за спину руки были пойманы в цепком захвате паучьих лапок Джона.

Во внешности Джона в тот момент было что-то поразительно зловещее. Скорчившись и вцепившись в Стивена, он действительно походил на паука, готового высосать жизнь из своей измученной жертвы. Я помню, что от этой картины меня замутило.

Мы застыли, озадаченные невероятным поворотом событий. Джон оглянулся и встретился со мной взглядом. Никогда больше я не видел выражения столь надменного, столь исполненного отвратительной жажды власти, как в тот момент на лице этого ребенка.

Несколько секунд мы смотрели друг на друга. Мое лицо, должно быть, отразило ужас, который я испытывал, потому что взгляд Джона мгновенно изменился. Ярость моментально пропала и уступила место сначала любопытству, затем – глубокой задумчивости. Неожиданно Джон рассмеялся своим необычайным смехом. В нем не было торжества, скорее нотка самоиронии и, возможно, благоговения.

Он отпустил свою жертву, поднялся и сказал: «Стивен, приятель, подымайся. Извини, что вывел тебя из равновесия».

Но оказалось, что Стивен потерял сознание.

Нам так никогда и не удалось узнать, из-за чего началась драка. Когда мы спросили об этом Джона, он ответил: «Все уже в прошлом. Давайте просто обо всем забудем. Бедняга Стивен! Но я-то, конечно, не забуду».

Когда несколько дней спустя мы спросили о том же Стивена, он сказал: «Даже вспоминать об этом не хочу. Все из-за меня, конечно же. Сейчас я это понимаю. Я почему-то вышел из себя, хотя он изо всех сил старался быть особенно дружелюбным. Но вот так вот схлопотать от ребенка! Хотя какой он ребенок – настоящая молния!»

Не могу утверждать, что научился хоть сколько-то понимать Джона, но, несмотря на это, не могу не строить теории. Относительно этого случая мне кажется, дело вот в чем. В то время Джон, очевидно, переживал пору самоопределения и самоутверждения. Я не верю, что он втайне лелеял план мести за случай с газонокосилкой. Думаю, он планировал попробовать свои силы или, скорее, свои навыки против самых грозных противников и именно ради этой цели намеренно и искусно довел несчастного Стивена до неистовства. Убежден, что собственная злость Джона была полностью искусственной. Он лучше дрался во власти холодной ярости, а потому просто привел себя в нужное состояние. Как я понимаю, важное испытание должно было стать не дружеской потасовкой, но отчаянным противостоянием, настоящим сражением с диким зверем. Что же, Джон получил то, чего хотел. И, победив, в одно мгновение раз и навсегда сумел осознать смысл полученного опыта. Так, по крайней мере, мне кажется.

Хотя я уверен, что в ту пору сражение со Стивеном было одним из важнейших событий в жизни Джона, внешне все шло своим чередом, если не считать того, что он перестал участвовать в драках и проводил много времени в одиночестве.

Их со Стивеном дружба была восстановлена, но теперь в отношениях двух мальчишек присутствовала некоторая настороженность. Каждый, казалось, изо всех сил старался вести себя дружелюбно, но от прежней непринужденности не осталось и следа. Подозреваю, что уверенность Стивена в самом себе серьезно пострадала. Не то чтобы он опасался новой трепки, но его самоуважение поколебалось. Я воспользовался случаем и намекнул, что в его поражении нет ничего постыдного, так как Джон, вполне очевидно, не был обычным ребенком. Стивен с радостью принял это утешение. С истерической ноткой в голосе он признался: «Я чувствовал… Не могу даже объяснить… Как пес, который укусил хозяина и был наказан. Я чувствовал себя… виноватым и гадким».

Джон, полагаю, только тогда начал яснее понимать, какая пропасть отделяла его от всех нас. В то же время он, наверное, особенно нуждался в понимании, находившемся совершенно за пределами человеческих возможностей. Он продолжал проводить время со своими старыми приятелями и, несомненно, по-прежнему был движущей силой в большей части их игр, но теперь в его отношении к ним была некоторая степень насмешливости, как будто он с иронией смотрел на них сверху вниз. И хотя внешне он был самым маленьким из всей компании и выглядел младше остальных, мне он порой казался крошечным старичком с белоснежными сединами, снизошедшим до игры с молодыми гориллами. В самый разгар веселья он мог все бросить и ускользнуть в сад, чтобы мечтательно разлечься на лужайке. Или усесться рядом с матерью и беседовать с ней о жизни, пока она возилась в саду или (что в случае с Пакс случалось достаточно часто) просто ждала каких-нибудь событий.

В какой-то мере отношения Джона с матерью были похожи на отношения человеческого найденыша и вскормившей его волчицы. Или, скорее, коровы. Джон, несомненно, относился к ней с привязанностью и полнейшим доверием и даже с глубоким, но как бы обескураженным почтением. Но он расстраивался, когда она не могла следовать за ходом его мыслей или понять бесчисленные вопросы о вселенной.

Сравнение с приемной матерью подходит к их отношениям вовсе не идеально. А в одном отношении оно вовсе не верно. Хотя умственно Пакс была далека от своего отпрыска, существовала область, в которой она ему не уступала, а возможно, даже превосходила. И у нее, и у Джона была необычная манера воспринимать окружающую действительность, странное наслаждение ею, которое, как я полагаю, на самом деле было проявлением особого, необычайно тонкого чувства юмора. Нередко мне удавалось приметить, как они втайне обменивались понимающими и изумленными взглядами, хотя никто из нас не замечал ничего забавного. Я полагал, что это тайное веселье было в некоторой мере связано с пробуждавшимся в Джоне интересом к характерам людей и растущим пониманием мотивов собственных поступков. Но что в нашем поведении казалось им двоим столь забавным, я так никогда и не узнал.