И жалость захлестнула, а с нею ненависть опять… за что?! Горели три свечи за усопших, одна наверняка была, должна быть его; и целый перевязанный пучок их, новых, лежал на истертой клеенке стола — за ними ходила мать, заказав кому-то, ездившему в райцентр. А она опять на колени опустилась трудно, поклонилась и, лицо к иконам подняв, все выговаривала свое, допроситься пыталась к кому-то, не слышащему, — без вздохов почти и всегда без слез, сурово; и еще трудней поднялась, выпрямилась и тихо, хрипло и призывно проговорила, простонала ли:

— Возбранной воеводе победительна, яко избавишеся от злых… благодарственно восписуем Ти раби Твои, Богородице. Но яко имущая державу непобедимую, от всяких нас бед свободи… И да зовем Ти: радуйся, Невеста Неневестная…

Радость? Как давно и, кажется, навсегда забыл он, что это такое.

Иван шел отдавать кому-то свою ношу — нынешний он, больное животное с тоскою неизлечимой в глазах, с осознанной нуждою, какая бывает в лице сердобольного мужика, принуженного суровой хозяйкой нести задами на реку топить кутят, собаку перед тем в сарайчике заперев… щенкам в мешке лучше, чем хозяину. Он хозяин, и вот несет отдавать — кому? Какая разница — кому, иначе здесь нельзя, никому не позволено, ибо это должное. Если жизнь взаймы, значит — долг. Но зачем взаймы, он же не просил, всучили, и что он такого и кому сделал, задолжал, чтобы теперь так жалея и так больно отдавать?..

И вот идет, отчетливо сознавая меж тем, что это всего лишь сон; и бредет задами каких-то мыслей своих, тут именно зады, подкорка, без фундаментальных дискурсов с фасадами и прочей личиной-лепниной, а все какие-то полупостройки, сараи, баньки, дырявые, сквозные всему плетни, хлам и гнилье, то ли полуфабрикаты природы, инстинктов и рефлексов ее, то ль останки способностей его мыслительных, — отдай, легче станет… Какая простая, хорошая мысль, страшная. Он, хозяин, уже отстранился почти от ноши своей, надо отдавать. И вот отдал, разлучились они, хозяин остался на невесть каком берегу, ноша уплыла, затерялась в закатно блещущих перекатах, и какие волны убаюкали, прияли ее, в каких глубинах схоронили навек? Их единства — тела и души? — не стало, а с тем запропал и всякий смысл. Чужими, неведомыми ему снами пролетают поверху времена, возвращаются, кружат, распадаются и вновь собираются неизвестно для чего, полыхая дикими бесцельными протуберанцами; везде движение, бессмысленное собирание во имя распада, а он где-то над или под, он во всем и ни в чем, небывалая сущность и суть несущественного, целевая не-цель, пролог к ненаписанному посланию в мир и вместе собственный же эпилог. Он целое части, над-цель не-цели, великое вроде бы собирательное начало, которому не суждено никакого продолженья, ибо незавершенность есть единственно абсолютный закон здесь, где проявилась на мгновение эона душа его… Зачем он есть, был? И где та крупинка соли его страдательной и смысла, в какой растворена из вечностей, уже прошедших? Ничего нет, одна пустота и срам несбывшегося.

Кто-то наклонился над ним, притеняя, чужое дыхание с веяньем знакомых духов дошло и узналось, стало своим. Дыханье сказало тихо:

— Ваня… — ладошкой коснулось волос, легко и бережно, так, что ему необязательно было даже просыпаться, как и отзываться на свое пожизненное имя. Отозвалась только душа, которую он наконец-то признал в себе, сам не зная, когда и как это случилось, довольно и того. — Поспи, Вань, я подожду.

Он не понял, услышал ли это, или, может, почувствовал, или ему просто показалось сказанное и продолжал спать, отдыхал от того, первого сна в другом, только что пришедшем — может, вместе с приходом ее, приездом.

Нет, это уже не сон был, но поле то, светлое в предспелости, видимое необычайно далеко, он ясно прозревал его бесконечность и был ободрен уже тем, что есть такая, а не темная только и безвестная, в какой маются все и которой страшатся. Он медлит, потом входит в хлеба, идет легко, неспешно, как оно и подобает здесь, понимая, видя теперь все и удивляясь, почему не сумел уразуметь этого раньше, такого простого… да, он же свободен сейчас видеть все и понимать. Поле впереди, над ним высокое светлое небо, и ничего больше, что помешало бы или увело глаза от этой дали, в самой-самой глубине которой, он знает, в сокровенной ее бесконечности за полем его ждут. И в том отрада необыкновенная, какая-то тихая и зрелая, надежная, какую он так искал и ждал. Теперь она с ним, хотя он и побаивается еще утратить ее, недалеко зашел. Но торопиться, побежать, сбить свой трепетный от желания шаг нельзя, так можно нарушить все. И это хорошо тоже, иначе здесь нельзя, не то место, ибо отныне он не подданный суеты, не раб, толкающий впереди себя тачку быта своего и к ней прикованный, но человек, идущий туда, куда хочет.

И что-то творилось за пределами этого обретаемого, долгожданного, совсем рядом: передвигалось и готовилось, слышалось движенье около него, а несколько подалее, фоном всему, гуденье напряженное, низкое — то ли это время неслось, как поземка через мертвое, гулкое поле… то ли примус — да, примус, очередной укол. Опять притенило над ним, легкие губы коснулись лба, и первый раз ему никак не захотелось возвращаться туда, в тягостное, безысходное. Пришли за ним, уводить. Раздраженье в нем кричало уже, стонало; а он молча открыл глаза, всматриваясь в склоненное, успевшее почти родным стать лицо, горькое и нежное, — сейчас настолько нежеланное, что он закрыл их снова, глаза. Но ради той, ждавшей уже его отрады надо было стерпеть; и он кивнул ей с благодарностью, какой не было, как бы и поздоровавшись тоже, покорно дал поцеловать еще и от своей покорности окреп в себе, посмотрел на нее ясно, твердо и признательно — на женщину, которую, наверное, смог бы полюбить. Нет, уже любил:

— Ты приехала… Спасибо.

— Ну что такое ты говоришь… конечно, приехала. А ты так крепко спал, так хорошо, ровно дышал, мы прямо рады. Фельдшерица придет сейчас, а Парамонов предписал тебе уколы новейшие, я привезла, и морфин тоже, — сказала она, осторожно присев на край постели, тяжелым своим молодым телом прогнув панцирную сетку кровати; и обняла его за плечи, приблизила лицо, слабо улыбнулась. — Говорит, очень действенные, еле достали. Вот увидишь, сразу лучше станет…

Сетка совсем прогнулась, его поневоле привалило, притиснуло к горячему, показалось, боку ее, тяжело и неудобно лежать стало так, хоть плачь… зачем ему это все, почему не оставят? Тяжело живое, оставьте меня, ничего