В это же время случилось событие, последствия которого оказались огромной важности для России, а именно: отставка графа Игнатьева и призвание графа Дмитрия Андреевича Толстого как руководителя внутренней политики государства. Заветной мыслью графа Николая Павловича, как и всех славянофилов, было учреждение земского собора, составленного из всех классов населения. Эта палата, далеко не имеющая парламентского характера, предполагалась исключительно совещательной, сохраняя в неприкосновенности абсолютное самодержавие Государя и резюмируя правительственные функции в известной формуле «Совет — народу, власть — царю». При докладе об этом графа Игнатьева Государь нашел эту меру преждевременной и ведущей к своего роду конституции, и решительно отказался от такого проекта. Между тем граф уже переговорил об нем с известным публицистом Катковым, и эта идея уже носилась в воздухе, возбуждая толки и надежды, и вдруг появилась в «Московских ведомостях» передовая статья, в которой открыто обсуждалась возможность и целесообразность такой меры. Была ли эта статья инспирированной Игнатьевым или была она просто, как утверждал впоследствии Николай Павлович, «une indiscrétion»[1440] Каткова, совершенная без его ведома и вопреки его мнению, — вопрос остался неразрешенным. Несомненно только, что Государь придал ему первое значение и усмотрел в действиях графа ту хитрость, которую он отвергал в отношении себя. Вся цельность характера Александра III проявилась в этом эпизоде. Усомнившись в искренности доверенного лица, он сразу и бесповоротно лишил это лицо своего доверия. При первом докладе графа Игнатьева ему было объявлено, что его заменяет граф Толстой.

Возвращение графа Дмитрия Андреевича было для него настоящим триумфом. Со времен его отставки с поста министра народного просвещения он жил в своем рязанском имении, оставленный всеми, вынося самую грандиозную непопулярность, которая когда-либо была достоянием государственного деятеля. Даже местное земство забаллотировало его как гласного. Его гордость и самолюбие страшно страдали, и желчь наполняла его душу. Поэтому можно измерить всю степень его победоносного чувства, когда он вдруг был призван на самый ответственный пост в империи. Крепостник по природе, он был убежденным врагом всех новых веяний. Страшное событие 1 марта и свое собственное пережитое унижение еще усилили это враждебное чувство, которое отразилось на всей внутренней политике начинавшегося царствования и дало по всем отраслям резко реакционное направление.

Нельзя не сожалеть, что граф Игнатьев был отстранен с того времени от участия в государственных делах. Его блестящие способности, основательные знания, удивительная работоспособность вместе с находчивостью и смелостью, которые он имел случай проявить с самого начала своей карьеры, при заключении мирного условия с Китаем, были слишком редко сочетавшимися качествами, чтобы не дорожить ими. Притом он был в цвете лет и полон сил и энергии и одушевлен самым горячим патриотизмом. К сожалению, врагов у него было много, и предубеждения против него были сильны. Он должен был довольствоваться до самой своей смерти, случившейся около двадцати пяти лет спустя[1441], разными председательствами, в частности, в полуофициальных обществах. Но его не забывали славянские племена, усердным поборником которых он был в дни своего могущества, и каждый год день 19 февраля (когда был заключен Сан-Стефанский договор) приносил ему обильные манифестации, симпатии и благодарность от освобожденных его усилиями народов.

Я провела около двух недель в Михайловском и в Петербурге, обласканная со всех сторон и окруженная симпатиями моих многочисленных друзей, и чувствовала себя очень приятно. Но в это благодушное настроение легло маленькое облачко, напоминающее мне, что под розами таятся иногда ядовитые скорпионы. На одном завтраке у их величеств разговор коснулся меня, и одной особой было сказано: «Elle est rayonnante, mais elle et la grande-duchesse sont aussi intrigante l’une que l’autre et elles ne tarderont pas à se chamailler!»[1442] Эти слова были переданы мне одним из присутствующих. В них, конечно, не было никакого основания, но они только доказали мне, что враждебный элемент против меня продолжал существовать, и впоследствии мне придется рассказать одно, почти невероятное, проявление этого благородного чувства.

Прежде чем возвратиться в деревню, я поехала в Москву. Мой сын со своим учителем чехом Василием Ивановичем Плигалем встретился со мною на промежуточной станции, как было условлено между нами, и мы вместе приехали и остановились в нашем фамильном куракинском доме. Я хотела показать моему мальчику исторические достопримечательности нашей древней столицы и вместе с тем, посетить сельскохозяйственную выставку, устроенную в этом году[1443]. Эта выставка, в самом деле, была очень интересна и свидетельствовала о быстрых наших успехах в этой области. Казалось, что новые поля открываются для нашего производства и что мы вступаем в него с энергией и умением. Вогюе усмотрел даже угрозу для Европы в стремительном развитии нашей промышленности и написал статью о том в «Revue des Deux Mondes»[1444]. Увы! Кто мог думать, что наступит так скоро общее оскудение и разбитие этих надежд.

В Москве жила моя тетя Мария Александровна Куракина, самая близкая мне особа, как по родству, так и по отношениям, связывающим нас всегда. Она горячо любила мою мать и хранила о ней дорогое воспоминание, так что первое наше свидание было полное волнения. В одно из моих последующих посещений я встретила только что приехавшую племянницу ее, княжну Любомирскую, дочь покойной сестры ее[1445]. Лишившись родителей, она воспитывалась в Польше у бабушки своей, княгини Любомирской, рожденной графини Толстой. Всю свою жизнь она провела в семье отца[1446], потом в Париже с бывшей воспитательницей своей, француженкой, а после смерти последней пожелала приехать в Россию, чтобы познакомиться со своими родными со стороны матери и осмотреть свои обширные имения. Взяла она с собой двоюродную сестру, графиню Сегюр (мать которой была рожденная княжна Любомирская)[1447], и в сопровождении французского камердинера, имеющего вид дипломата, и английской камер-юнгферы Ньюмен, несущей на руке, в маленьком шелковом мешке, мохнатую выхоленную собачку, голова которой с живыми глазками одна выходила из мешка, — доехала до Москвы и, не зная ни географии, ни одного русского слова, остановилась как в тупике. К счастью, в тот же день приехал в Москву наш общий двоюродный брат Анатолий Куракин и, встретя ее у своей матери, предложил ей свои услуги. Он устроил ей путешествие и поехал с ней по ее имениям, причем служил переводчиком в разговорах с управляющими, не говорившими ни по-французски, ни по-английски, — единственными языками, которыми она владела, и, наконец, привез ее в свое собственное ярославское имение, где проживала его семья. Княжна Кася так полюбила их среду, что каждое