трудовых, жертвовать которыми я не могла, просила великую княгиню оставить вопрос открытым еще недели две. К тому времени, устроив семью в деревне, я предполагала приехать назад и, предъявив на усмотрение ее высочества то, что я могла уделить на придворные обязанности, предоставила решение вопроса ее соображениям. Быстрота моего ответа на вопрос, так или иначе многое изменяющего в моей жизни, была облегчена одним обстоятельством, не имеющим к нему прямого отношения. Еще при жизни матери моей Александра Михайловна Апраксина, заменившая ее при великой княгине Екатерине Михайловне, намеревалась покинуть свой пост, приехала к ней, чтобы сообщить ей о своем решении и с вопросом, соглашусь ли я принять ее наследство. «Это не официальное предложение, и, может быть, таковое не последует, но имейте в виду, что сие может быть, и решите заранее, как вы к нему отнеслись бы». Мы переговорили об этом с мужем и, взвесив обстоятельства, все pro et contre[1431], решили не отказать, если предложат такую комбинацию. В эти дни, будучи вечером у Э. Ф. Раден, она мне сказала: «Savez Vous que M-me Apraxine nous quitte? Oui, elle a dit à Maman: „Et pour la remplacer je ne connais qu’une personne qui repondra à toutes les exigences du Palais Michel et qui serait la perfection même“»[1432]. Я спросила: «Qui est-ce?» Она ответила: «Vous»[1433]. И потом стала развивать, почему это будет так хорошо. Думая, что, может быть, этот разговор является зондированием почвы, и так как взгляд мой на вопрос уже был известен, ответила, когда она окончила свою речь: «Je n’y avais jamais pensé mais si on me le proposait j’accepterais». — «Et Vous feriez très bien; Vous êtes si souvent avec nous que cela ne modifierait pas beaucoup votre existence»[1434]. Однако никакого предложения не последовало, и эти разговоры изгладились из моей памяти. Теперь же мотивы, руководившие нашим прежним решением, оставались в своей силе и при новой комбинации пригодились для определения нашего мнения, почему я и могла написать так скоро мое письмо великой княгине. В этот же вечер мы уехали в деревню.

В промежутке времени, назначенного мне до обратной поездки в Петербург, мы принимали у себя архиерея Тверского, преосвященного Савву, очень умного и ученого иерарха, большого поклонника митрополита Филарета Московского. Он приехал на мое приглашение, так как приходская жизнь в нашем селе заставляла желать многого. Старый священник был ленив до крайности, служба более чем небрежная: для преподавания в школе Закона Божия я должна была пригласить одного из священников соседних приходов, что было крайне неудобно, так как по отдаленности они часто манкировали уроки. Приезд архиерея оказал мне существенную помощь. В следующем году назначен был молодой священник, зять старика, сумевший поставить дело религиозного преподавания прекрасно, и это дело ведет он и поныне, с одинаковым рвением и успехом.

Приехав в Петербург, я тотчас известила великую княгиню и вслед за тем, по приглашению, явилась в Михайловское. Великая княгиня приняла меня с большой любезностью, горячо благодарила за мое согласие. Я напомнила об ограничениях. «Je sais tout cela, — отвечала она. — Je n’aurai jamais osé Vous proposer cette place, si je n’avais eu en vue de Vous laisser libre de votre temps et de ne rien changer de Votre vie. J’aurai seulement l’occasion de Vous voir plus souvent»[1435]. Конечно, на предложение, сделанное в такой форме, не могло быть другого ответа, чем благодарить и соглашаться. В это время взошел великий князь Михаил Николаевич. «Мы можем себя поздравить, не правда ли?» — сказал мне весело великий князь. «Скорее меня поздравить», — отвечала я. «Вы сговорились?» — «Ja, es ist abgemacht»[1436], — отвечала великая княгиня, и, таким образом, я вступила в придворную колею, в которой обретаюсь до сих пор.

Официально я была назначена гофмейстериной при великой княгине высочайшим указом 11 июля. Меня просили поселиться в Михайловском, что я и исполнила через несколько дней. Переезжала я, помнится, вечером, после обеда в Петергофе у Нарышкиных (Эммануила Дмитриевича, бывшего тогда обер-гофмаршалом), вместе с княгиней Кочубей, недавно назначенной статс-дамой и гофмейстериной при Императрице. Я заняла приготовленное для меня помещение в большом светлом доме. Красивые высокие комнаты, с большой круглой гостиной, убранной цветами, и широким балконом, откуда открывался вид на море и дальние пригороды Петербурга и Кронштадта. Завтраки и обеды соединяло каждый день все общество высоких хозяев.

Тут я познакомилась с шестью молодыми великими князьями[1437], веселыми, живыми, в которых замечались, под общей сдержанностью родительской дисциплины, проявления резко очерченных разнообразностей характеров их. Гофмейстером был мой старый знакомый Александр Феофилович Толстой, с которым я играла комедии когда-то и который часто у нас бывал до отъезда своего на Кавказ, вследствие назначения его на занимаемую должность; но ближе всего я сошлась с фрейлиной Александрой Сергеевной Озеровой, редкой по уму и качествам души, личность, с которой я находилась в самых искренних и дружеских отношениях до самой смерти ее. Все были для меня крайне любезны.

Императрица приняла меня на террасе Александрии, в самом очаровательном месте Петергофа, в наши редкие настоящие летние дни. Государыня лежала на кушетке, оправляясь после недавнего рождения великой княгини Ольги Александровны, и была прелестна в своем белом кружевном пенуаре, с распущенными волосами. Через некоторое время Государь взошел и подсел к нам. Он только что получил известие о смерти Скобелева и говорил об этом событии. С военной точки зрения это была потеря главнокомандующего в нашей последней войне. Куропаткин был его начальником штаба и в этой второстепенной роли удовлетворителен, но ему недоставало гения скобелевского и проистекающей от него решимости и уверенности в себе. Говорят, что, узнав об его назначении главнокомандующим, Драгомиров спросил: «А кто же при нем будет Скобелевым?» — «Se non è verè, è bon trovato»[1438]. Эти слова характеризуют границу его способностей.

Я объездила и прочие дворцы этого нижнего прибрежья. В Ораниенбауме мне пришлось быть в первый раз после эпохи наших постоянных летних пребываний во дни моей далекой девической юности. Все мне напоминало о прошедшем, о моей милой доброй матери, образ которой был еще так жив в сердцах знавших ее лиц. Великая княгиня выразила мне свое удивление, что я решилась принять придворное положение, и вместе с тем прибавила: «J’avais toujours éspéré que Vous entreriez un jour chez moi»[1439]. Это было любезно, но ничто с ее стороны не давало мне повода предположить в