много, услышал, что есть такой город Дрезден, я и приехал и третий год уже хожу по немецкому городу. Ничего, торгую недурно. К Покрову возвращаюсь домой с деньгами, а их меняю на нашей земле, потому немецкие деньги дороже наших». — «Какой же у тебя паспорт?» — «Паспорт-то есть обыкновенный, от волости». И он показал мне паспорт с знакомой подписью старшины Мотова. «Как же тебя с таким паспортом пускают через границу?» — «Да так, перехожу пешком, а потом сажусь в поезд». — «Да это страшно опасно, тебя могут пристрелить!» — «Ничего. — И таинственно: — Я даю рубль человеку». — «Как же так, ведь часовые меняются?» — «Ах, матушка, — ответил он с хитрой улыбкой, — часовой другой, да рубль тот же», — и, простившись с нами, он поднял свой лоток и зашагал опять, покрикивая: «Эйс! Эйс!» Говорят о косности наших крестьян. Это несправедливо. Настоящий пример между тысячами свидетельствует об их предприимчивости, жизнерадостной отваге, умении приноравливаться к необычным для них условиям незнакомой обстановки. Что губит наш народ — это пьянство, разрушающее его энергию и волю, лишающую плодов потраченного труда, угнетающего его нравственные силы и обрекающего его на одичалость и поголовную нищету.

В Карлсбаде политическая жизнь, прерванная на время, опять нас поглотила. Туда наехали несколько государственных людей с целью поддержать свое здоровье, расшатанное пережитыми волнениями. Между ними был граф Петр Андреевич Шувалов, наш посол в Англии, Александр Аггеевич Абаза, Елена Николаевна Нелидова, Александр Александрович Половцов, ожидался Лорис, но он при мне не приехал, а только прибыли два состоявших при нем чиновника: Скальковский и Безобразов[1407]. Кроме того, германский посол при нашем дворе, генерал Швейниц, князь Владимир Дмитриевич Голицын с женой, княгиней Марией Михайловной (нынешней обер-гофмейстериной), граф Левашев с дочерью и женихом последней, князем Леонидом Дмитриевичем Вяземским, и много других знакомых. Конечно, мы исключительно говорили о событиях нашей родины, и мне интересно было слышать оценку их, исходящую из представителей разных политических воззрений. Я особенно сблизилась с Половцовым, и мы много разговаривали, гуляя после вод по изящным тропинкам, устроенным по лесистым холмам, окружающим Карлсбад. Светский элемент нашего общества составляла графиня Толь, та самая Елена Штрандман, которую я так близко знала в мои девические годы в Ораниенбауме и с которой с тех пор не встречалась. Она сохранила свою красоту и моложавость, но имела уже при себе двух столько же красивых дочерей[1408], из которых младшая теперь замужем за министром иностранных дел Александром Петровичем Извольским. Появление этих трех красивых дам, в их черных платьях и очень больших черных шляпах, делало сенсацию на гуляньях и в ресторанах, где, по обыкновению, все наше общество обедало вместе. От этой группы немного отделялась княгиня Долгорукова, рожденная графиня Орлова-Давыдова, жившая в некоторой обособленности со своим 16-летним, очень милым тогда сыном Петриком. Мы всегда были тесно связаны дружбой со всем семейством Орловых-Давыдовых, но княгиню Долгорукову я лично знала менее других членов семьи. Она была старше меня несколькими годами и со времени замужества своего жила более в Москве в деревне, чем в Петербурге. Лучшая моя подруга была сестра ее Мария. Теперь же мы сблизились на почве общих пониманий задач жизни и общего религиозного настроения. Она посвящала себя воспитанию обоих сыновей. Старшим, Николаем, уже могло радоваться и гордиться ее материнское сердце. Будучи черниговским предводителем дворянства, несмотря на свою молодость, он заслужил всеобщее уважение. К сожалению, ранняя кончина его пресекла его земное поприще, которое могло бы быть так полезно, так содержательно. В дни нашего пребывания в Карлсбаде главная забота княгини Наталии Владимировны было воспитание ее близнецов Петра и Павла, из которых первый находился тогда при ней. К непоправимому несчастью молодых людей, она сама скончалась прежде, чем могла довести их до возмужалости. Деятельность их в нашем революционном движении слишком известна. Думаю, что влияние матери оградило бы их от увлечений крайними идеями, сохраняя в то же время в их сердцах чувство справедливости и разумного либерализма. В то время этот юноша мне очень нравился, и признаюсь, видя его вместе с моей девочкой, я не отдаляла от себя дальней мечты видеть когда-нибудь их судьбы соединенными, меня тронул также его отзыв обо мне, сообщенный его матерью. Он спросил у нее: «Мама, ты очень любишь M-mе Нарышкину?» — «Да, очень». — «Я это понимаю». — «Почему же?» — «Потому что ты очень любишь тетю Мари и тетю Кокону, а она — сочетание их двух». Милый мальчик! Никто не мог сказать обо мне более лестного суждения, так как Мари Орлова-Давыдова и княгиня Барятинская представляли мне, каждая в своем роде, идеалы, которых я далеко не считала себя достигшей. Теперь бездна нас разделила, и мы почти никогда не встречаемся.

Около нас вертелся один корреспондент газеты «Час». Он сумел втереться в общество графини Толь, и она его нам представила, но Половцов объяснил ей, что такое знакомство может быть опасным, и мы его спустили. Он с первого раза стал расспрашивать меня об Елене Николаевне Нелидовой, о причине влияния ее, о ее отношениях к Лорису и Абазе и о пресловутом вечере, в котором Лорис торжествовал свою мимолетную победу. Конечно, обо всем я отозвалась полной немогузнайкой. Елена Николаевна сама беспокоилась об этом вечере и была у меня с объяснениями по этому поводу. Со слезами на глазах она говорила о своей преданности царской фамилии и монархическому принципу, о своей боли, что так извратили ее поступки и представили под ложным видом, что ничего в этот вечер не происходило, что даже не было шампанского, и кончила просьбой разъяснить обстоятельства и заступиться за нее. Я сказала, что мои слова не будут иметь никакого действия, так как я на этом вечере не присутствовала и потому не могу дать свидетельских показаний, и что, по-моему, лучше не поднимать этого инцидента, который, вероятно, скоро забудется.

После Nachkur[1409] в окрестностях Дрездена, в Шандау[1410], мы провели несколько дней в Майоренгофе на Балтийском прибрежье близ Риги, где мой сын оставался со своим учителем у моей сестры, потом направилась в деревню с остановкой в Петербурге. Моя мать была в Петербурге с двором, и я провела у нее день с детьми. С глубокой грустью я заметила перемену в до сих пор несокрушимом здоровье ее. Она видимо постарела и ослабела, потеряла свой бодрый и быстрый шаг и задыхалась при ходьбе. В течение лета она сопровождала их величества в путешествии по Волге до Костромы и