— Вернемся к нашему человеку-обрубку, или, как его еще называют, самовару. Я вновь ставлю вопрос, который вовсе не абсурден. — Он говорил медленно, смакуя каждое слово. — Скоротечная гангрена первого уровня, которая вынудит врачей отрезать мне руки и ноги, и даже ляжки, короче, сделать из меня человека-обрубка, к тому же, гноящегося и вонючего, такова уж гангрена, — нежно улыбнулся он, со всей полнотой счастья. — Такое вполне может случиться, бывают подобные болезни. Ну и вот, если я стану обрубочком, зловонным неподвижным свертком, будете ли вы любить меня так же поэтически, со всеми ариями Керубино и Бранденбургскими концертами, и будете ли целовать меня так же возвышенно и проникновенно? Отвечайте?

— Хватит, хватит, — взмолилась она. — Хватит, я больше не могу, я так устала. Говори что хочешь, я не буду отвечать.

— Секретарь, — сказал он, — запишите, что обвиняемая еще раз уклонилась от ответа! По правде говоря, дорогая, вы как-нибудь разобрались бы с моим маленьким тошнотворным обрубком, придумали бы, что моя душа уже не такая, что она стала другой, гораздо хуже, и что вы не любите меня больше, совершенно не любите! Однако это несправедливо. Разве я виноват в этой гадкой гангрене? Бедная маленькая вонючка, сверточек без рук, без ног, но при этом не лишенный основного символа мужественности, на ваше несчастье, и это вызывает у вас отвращение, ох, бедный я, бедный, лежу на столике такой весь квадратный, с несчастным лицом, и достаточно удара кулака, чтобы уронить меня на пол, и я даже не смогу сам забраться обратно! Да ладно, боже мой, зачем меня обрубать, даже если у меня выпадут несколько зубов, этого будет достаточно, чтобы ваша душа больше не довольствовалась моей душой.

Он потер руки, улыбнулся, удовлетворенный тем, какую ему удалось сыграть с ней шутку. Отличная идея, завтра у парикмахера он побреется наголо, а затем у дантиста вырвет все зубы! Можно себе представить ее выражение лица, когда он заявится веселым рабом с широкой беззубой улыбкой! Во имя истины, игра стоит свеч!

— Любимый, хватит. Зачем вы хотите все разрушить? — (Он безнадежно усмехнулся. И эта тоже антисемитка.) — Любимый, — умоляет она. — (Ох, да хватит этого любимого, этим любимым мог быть кто угодно!) — Любимый, достаточно. Лучше давайте поговорим о вашем детстве, о вашем любимом дядюшке. Какой он? Опишите мне его.

— Очень уродливый, — отрезал он. — Ничего не поделаешь.

Как же им всем нужна эта внешняя красота! Как-то недавно она сказала «ваши прекрасные глаза». Он что, теперь должен ревновать к своим собственным глазам? Ваши прекрасные глаза означает: дорогой, когда со временем они станут тусклыми и гноящимися, все будет кончено! Он встал.

— Да, ангелоподобные предательницы, внезапно они понимают с тоской и грустью, что больше не любят. А это паучий удар! Паучихи знают этот удар! Дорогой обрубочек, говорят они бедному тюку на столике, зачем лгать, если я тебя больше не люблю? Пусть мои уста, как и моя душа, останутся чистыми, чтобы их не пачкало оскорбительное издевательство над прекрасным воспоминанием о пережитом счастье! — (Она закусила губу, сдерживая горький безумный смех: она представила себе поэтессу, обращающуюся с речью к человеку-обрубку.) — Но кто знает, — продолжал он нежным, мелодичным голосом, — может, вы по — прежнему будете любить меня, хоть я и стану обрубком, но это, между прочим, будет еще хуже. Потому что вы будете героиней, посвятившей себя своему обрубку, героиней, которая старается не слишком глубоко дышать возле обрубка, ибо он воняет, которая моет его и переносит с места на место, которая любовно кладет его на специальное сиденье, героиней, такой святой, улыбающейся. Но на самом деле он вам надоел до ужаса, этот обрубок! И несмотря на ваше героическое сознание, ваше преисполненное здравого смысла подсознание, надеется, что он сдохнет, этот бесполезный куб, что с ним будет покончено! Вот так, дорогая подруга, вот так!

Уверенный в своей правоте, высокий, в длинном красном халате, он вызывающе скрестил руки, ожидая ответной реплики, которую он развеет в пух и прах. Но она молчала, понурив голову. Тогда он опустил руки, заговорил ласково и сладко, как доктор с больным:

— Есть еще одна проблема, которую мы не обсудили вчера вечером. Я хотел бы позволить себе представить ее на твое усмотрение.

— Ох, нет, пожалуйста, хватит! Посмотри на меня, я люблю тебя, ты это знаешь. Тогда зачем меня мучить, скажи, зачем меня мучить? Любимый, поцелуй меня.

Поцеловать ее, да, и крепко прижать к себе, он внезапно захотел это сделать, ужасно захотел. Но после поцелуев и объятий по-прежнему будет музыка снизу против их домино на двоих. Нежность — не всепоглощающее занятие, объятия не могут тягаться с аплодисментами, последовавшими после завершения танго, когда его вновь заиграли на бис для счастливцев. Значит, надо продолжать.

— Проблема — это твоя чувственность.

Кивнув утвердительно головой, он взглянул на нее. Конечно, последнее время в Агае она была чувственна разве что теоретически, она старалась быть чувственной, не замечая того, что ее чувства угасают. Но в Женеве, когда он был новым для нее, совсем новеньким, она была жутко чувственна! Значит, она способна быть такой с каждым новым незнакомцем! Какие поцелуи она дарила ему в Женеве, вертя языком, как бешеная улитка!

Не сводя с нее глаз, он представил ее в одну из их первых ночей, стонущую, рычащую, осмелевшую в словах и жестах, всем телом осмелевшую. И даже иногда здесь, в Агае. После недавней ссоры, когда он сказал, что больше так не будет и попросил прощения, она устроила ему такое губное светопреставление — как в прежние времена. Да, ссора сделает из него нового Солаля — на час или два. Вывод ясен, прошептал он и бросил на нее безумный взгляд. Она облизала губы. Не спорить, не отвечать, пусть говорит.

— Ты чувственна, значит, ты обречена на неверность! — провозгласил он. — Соответственно, так и будет, когда я умру. Вот я умер, ты впадешь в отчаянье, конечно, и ты будешь думать о самоубийстве, и ты с ужасом и болью возвратишься в Женеву. А там что? Там конечно же дорогая, ты увидишь Кристиана Куза, помнишь его, мой новый начальник отдела, я тебя с ним знакомил, прекрасный Кристиан, мечтательный и беспечный, и к тому же — румынский князь. Да, наверняка ты увидишься с ним, ибо я говорил о нем с симпатией и он меня искренне любил. И ты примешь его общество, поскольку с ним ты сможешь говорить обо мне, потому что Куза единственный, кто сумеет тебя понять, понять, какое сокровище ты потеряла. Короче, тебе будет приятно, что есть, с кем разделить горе, будут милые сердцу часы дружбы и воспоминаний, вы будете рассматривать фотографии усопшего, сидя рядом на тахте, но сохраняя между собой расстояние в десять сантиметров, десять сантиметров целомудрия, не предвещающие ничего хорошего. Что ты на это скажешь? Ты притворяешься мертвой? Да сколько угодно! И вот летним жарким вечером, когда в небе вспыхивают молнии, а потом грохочут раскаты грома, ты разразишься рыданиями, вспомнив какой-то жест дорогого покойника. И Куза примется утешать тебя, скажет тебе, что он твой брат и ты можешь рассчитывать на него. Он будет сам в это верить, он честный парень и очень ко мне привязан. И вот он возьмет тебя за талию, чтобы лучше почувствовать — и чтобы ты тоже почувствовала, — что можешь рассчитывать на него. И ты опять рыдать! И внезапно, когда добряк Куза, утешая тебя, приблизит свою щеку к твоей, внезапно начнутся поцелуи тройные с переворотом, такие же, как со мной, но еще сдобренные слезами! — (Дабы не видеть этих поцелуев, он закрыл глаза, потом открыл их вновь.) — Твое подсознание подстроило этот искренний приступ рыданий, чтобы подстегнуть слишком нерешительного Кристиана. Ты мне не веришь? Дело твое! И самое ужасное, что ты отдашь ему не только свое тело, но и свою нежность, а это как раз невыносимо! Но таковы женщины. Их нежность, самое драгоценное их достоинство, они отдают лишь манипулятору, при этом манипулируя им сами! О, бедный покойник Солаль, как же быстро его забыли!