– Пришли мы в эти края, соболя выбили, нашумели, Москву рухлядью завалили, кому-то богатства нажили, но как пришли, так уйдем, а юкагиры, ламуты, чукчи как были, так останутся. И болдыри останутся, – кивнул на одеяло Путилки.

– И я бы остался! – не понимая, к чему клонит Татаринов, признался Стадухин.

– На Анадыре так же! Выбрали кость, делать там больше нечего, кроме как свои оклады высиживать. Юшка Селиверстов делает вид, что долги собирает, сам прячется от власти. Он хитрей Курбатки, поэтому здесь и помрет. – Гришка помолчал, пристально глядя на атамана, и, решившись, заявил со злой удалью в лице: – А я, казак Гришка Татаринов, могу все переменить! Опять будет многолюдье, прежние ярмарки, опять потекут толпы доброхотов.

– Соболя пригонишь из-за Камня, что ли? – насупившись, уставился на него атаман.

Закинув голову, Григорий беззаботно рассмеялся, дергая острым кадыком, затем резко умолк и вытряхнул из кожаного мешочка на гайтане камушек с небольшое яйцо. Подкинул на ладони.

– Как пуля! Подобрал на Колыме, помню где. Удивился, что камень тяжелый, что свинец… В самый раз для грузила, а? – Опять зловеще хохотнул. – Когда плыл от тебя, возле Омолоя встретил коч с рудознатцем Василием Шпилькиным. Он тебя знает по Енисейскому острогу. Я ему этот камушек и показал, – Григорий снова подкинул его на ладони, повертел между пальцев, разглядывая со всех сторон. Камень тускло поблескивал отсветом огня в чувале. – Это золото! Говорят, ты из первых искал по Колыме серебро, а золота не увидел!

Стадухин фыркнул раз и другой, разглядывая самородок, стал догадываться, отчего Гришка весел, несмотря на побег.

– Шпилькин, как увидел, вцепился – где взял? «Государевым словом и делом» грозил. Еле отобрал у него, еле отговорился, наплел небылиц и бежал… – Придвинувшись к Михею так, что коснулся своей темной бородой его сивой, зашептал: – Если вернемся в Якутский без ясака, голыми-босыми, но с золотом, нас воевода не только помилует за прошлое, сам царь-государь расцелует и наградит. Только возвращаться надо не с одним камушком, а со многими. И место указать верное, не как тебе серебряную гору… Пойдешь на Колыму? – в упор спросил Стадухина.

– По-любому, надо! – в раздумье поежился атаман. – Наши окладишки или на Индигирке застряли, или на Колыму увезены. Нынешним летом ни одного судна не было.

– Не говори никому до поры. А то, по слухам, как бывало, ринется толпа искать золото, нас с тобой сметут и забудут. Другие перед царем выслужатся.

– Бывало и так! – согласился атаман, торопливо соображая, чем может все обернуться, если отыщется золото.

– А что ты его воеводе не объявил?

– Ага! Знаю я их! Отберет за недоимку, под пыткой вызнает, где нашел, и пошлет Шпилькина. Хватит принимать муки Христа ради! Воеводы и всякие кремлевские чины так не делают, а жалованье у них ого, не сравнить с нашим!

– Может быть и так! – Стадухин озадаченно выругался. – А вдруг не надо искать золото? – опасливо передернул плечами. – Я вот, думаю, и хорошо, что не нашел серебра по указу. Если Колыма опустеет – соберем вокруг себя верные народишки, чтобы защититься, заживем без разбоя и грабежей, – тоже поделился тайными помыслами.

– Не выйдет! – самоуверенно заявил Татаринов. – Я об этом думал еще там, на Колыме. Никак нельзя сильным не грабить слабых. Найдем золото, при нем получим тихую службу для себя и детей наших.

Слова опального пятидесятника показались Стадухину разумными. Хотя, вспоминая разговоры с нынешними промышленными людьми, он иногда завидовал им и сам надеялся обжиться в этих местах, как они. Но слух о Курбате Иванове опять подтвердил правду пьяного пророка. Из тех, кому бес завязывал судьбы в кабаке, в живых оставались трое, благополучие и слава были обещаны одному. Новость о Семейке не вызывала у Стадухина зависти, но снова привела в замешательство: на кого из них двоих смотрел пропойца и почему он, Мишка, решил, что обещанное достанется ему, а не Семейке? И тут же укорил себя за то, что никогда не принимал земляка за путнего казака, хоть он был не только не робок, но в бою надежен и рубака изрядный. Золото давало надежду на блазнившиеся смолоду славу и богатство, только теперь они казались суетными и не были нужны. Несмотря на гостеприимство алазейских казаков, Гришка спешил на Колыму.

– Побарахтались в сыпучем снегу, – жаловался на пережитые муки. – Теперь, по насту что не идти… И кого тут осталось? Две-три недели лыжного хода.

– Есть путь короче, но там по весне можно столкнуться с чукчами, а они до всякого железа, топоров и пищалей сильно охочи.

Как ни спешил Татаринов, уверившийся в своей удаче, атаман с двумя казаками принудили его идти дальним, безопасным путем в Среднеколымское зимовье к Тарху и Нефеду. Пятеро на трех собачьих упряжках без груза, они отправились туда среди ночи. Едва окреп наст, собаки рванули нарты, будто надеялись на сытые корма впереди. К полудню под солнцем, которое, отражаясь от снега, жгло лица, полозья стали облипать, собаки проваливаться в сырые сугробы. Остановились на ночлег, выкопали яму до мерзлого мха и сухого стланика, развели костер, натаяли снега, напились и подкрепились той же рыбой, которой кормили собак. День был долог, лежать возле огня приятно. Собаки отдыхали, опасного Стадухин не чувствовал. Впрочем, он перестал доверять прежнему дару еще на Олекме, жизнь при Якутском остроге и вовсе притупила его. Среди ночи, едва смерзся наст, упряжки направились к волоку на приток Колымы. Через пару переходов, переправившись через кипевшую речку, люди и собаки намочились стоявшей под снегом водой. Лапы собак обмерзали, они ложились на снег, выгрызали лед из когтей, промазанные дегтем бахилы путников обледенели. Пришлось сделать остановку в неподходящем месте и сушиться. Едва окреп наст, пошли дальше и вошли в редколесье со множеством сухостоя.

Сидя у костра, Гришка Татаринов мечтательно размышлял о Божьем замысле на свою судьбу, вспоминал службы в верховьях Лены, на Илимском волоке, на Алазее и Колыме, тер лоб черными потрескавшимися пальцами, пытаясь объяснить, зачем обошел Андрея Булыгина, выпрашивая приказ на Колыме? Уверял, что делал это не ради наживы, а для справедливости, которая часто попиралась на его глазах. И вот теперь понял, что через испытания Бог вел его к благополучию. Атаман хмурил брови, слушал пятидесятника вполуха, для него лучшим временем на Колыме помнились первые годы. Если бы не распри с Митькой Зыряном, бесхлебье, тоска по жене и родственникам, что еще надо для счастья? Ему уже не хотелось шумных ярмарок, путаницы с приказными людьми, и в скрытых своих помыслах старый Стадухин скатывался к тому, что если бы жил заново, то так, как промышленные Ожегов с Карипановым. А станут мыть золото, пришлют сидельцев, которые заведут известные порядки. От тех порядков Ожегов с Карипановым уйдут, бросив прежнюю обустроенную жизнь. Долго не смогут жить и Стадухины. «Тогда зачем искать золото?» – спрашивал себя. Об этом мучительно думал, засыпая и просыпаясь в ночи. Однажды подскочил с колотившимся сердцем – бес шепнул: надо убить Гришку!

Так, каждый со своими думами, версту за верстой, то вышагивая, то сидя в нартах, они преодолели большую часть пути. Здешние места были безопасней алазейских. Ночевали, ожидая наста. Едва он окреп и пришла пора подниматься, тревожно зарычали и заскулили собаки, прядая ушами и воротя морды в разные стороны. Стадухин ясно почувствовал злое. Караульный дремал, положив голову на колени. Атаман прислушался и различил среди настороженного собачьего рыка клацанье оленьих рогов. Он вскрикнул, запалил фитиль мушкета от тлевшей головешки, поднялся в рост, высунувшись из снежной ямы, и увидел рога, густым кустарником надвигавшиеся на стан. Атаман выстрелил, почти не целясь, и еще до отдачи приклада в плечо и порохового дыма узнал в нападавших ламутов, которых в этих местах не могло быть. «Снится!» – подумал и стал торопливо перезаряжать мушкет. Ствол грел руку, как в яви. «Будто по-настоящему!» – в замешательстве думал, считая происходящее сонным наваждением. Его спутники схватились за ружья. Но стрелы полетели со спин, и двое сползли в снежную яму с тлевшими углями костра. В несколько мгновений две лавины рогов схлестнулась над ней. Гришка, вставив в ствол тесак, отбивался. Один за другим ему под ноги рухнули два оленя, задергались, сбивая с ног людей. Запахло паленой шерстью и горелым мясом…