Теперь, зная о заслугах Михаила Александровича, диву даешься, как случилось, что он так и не был выдвинут на более высокие командные посты. Ведь кто-то все-таки мешал или что-то могло стать причиной этого. Эту загадку биографии генерала Еншина мне так и не удалось разгадать.

В послевоенный период Михаил Александрович продолжил службу в Вооруженных силах. В мае-июле 1945 года — начальник отдела комендантской службы германской провинции (ныне земля ФРГ) Мекленбург. С октября 1945 г. — командир 265-й стрелковой дивизии и 34-й отдельной стрелковой бригады в Группе советских оккупационных войск в Германии. С июля 1946 года — командир 99-й Воздушно-десантной дивизии, после Курсов командиров дивизий при Академии им. Фрунзе — командир 76-й десантной дивизии (Псков). В 1953 году заочно окончил Военную академию имени М.В. Фрунзе и получил назначение командиром 8-го гвардейского ВДК, а в августе 1955 года получает звание генерал-лейтенанта.

Тогда уже аббревиатуру ВДВ и ветераны, и молодые десантники расшифровывали как «Войска Дяди Васи», любовно именуя так своего нового командующего, генерала Маргелова Василия Филипповича, вкладывая в эти слова и огромное сыновнее уважение к нему, и некоторое душевное смятение перед значением его таланта командира и воспитателя. И легенд о нем складывалось немало. Вообще любовь к ВДВ и гордость ими воспитывалась не только парашютными прыжками, но я помню, с каким вдохновением десантники пели свою любимую строевую песню, в которой были и такие слова:

В десантном корпусе мне тогда предстояло стать прежде всего парашютистом. Особое внимание и заботу в этом я ощущал от начальника парашютно-десантной службы полковника Белоцерковского. Вообще весь состав штаба корпуса, по высоким рангам составлявших его офицеров, для меня был непривычным, особенно по сравнению с фронтовым офицерским комсоставом штрафбата, где большинство были младшие офицеры до «капитана». Но и здесь в мирной обстановке главным тоже была какая-то особенная десантная дружба, взаимовыручка, очень похожие на нашу, штрафбатовскую. Наверное, потому что и у десантников чаще, чем в других войсках, жизнь зависит от «Его Величества Случая», как и на фронте.

Одному из главных дел — подготовке новичков к парашютным прыжкам — уделялось много времени и внимания инструкторов-офицеров. Учились сами укладывать парашюты, когда строгий пооперационный контроль на первых порах заставлял нас возвращаться на предыдущий, а то и на исходный этап. То не так расстелили стол, как называли походное брезентовое полотнище размером 13 × 1 м для укладки парашюта. То не в такие пучки уложены стропы, а это более 2 десятков очень прочных, длинных шнуров, соединяющих купол парашюта с подвесной системой, на которой «сидит» парашютист в воздухе. Да мало ли оплошностей допускаешь поначалу. Зато какое облегчение, а подчас и гордость испытываешь, когда инструктор, а то и сам начальник ПДС, принимая твою работу, разрешает застегнуть все кнопки парашютного ранца и ставит свою подпись в паспорт парашюта. Теперь ты сам, и только ты, имеешь право прыжка на уложенном тобой именном парашюте.

А сколько десятков, если не сотен тренировочных «прыжков» на тренажерах приходилось «совершать», пока научишься правильно ставить ноги при приземлении, овладеешь способами управления парашютом в воздухе при помощи строп, научишься разворачиваться по ветру, и т. п. Свои первые прыжки с парашютом я, как и все мы, перворазники, тогда совершали с аэростата с высоты 400 метров, и только затем уже с самолетов, и с разных высот, и в разных условиях. Потом это доставляло мне огромное удовольствие, и я не упускал случая, чтобы как можно чаще испытывать наслаждение от ощущения парения в воздухе. Была определенная строгость в учете прыжков, так как за каждый прыжок полагалось денежное вознаграждение. Поэтому какую-то часть прыжков не только мне удавалось совершать без занесения в индивидуальную книжку учета прыжков и в учетные ведомости.

Но вначале о самих прыжках, о первых ощущениях. Первый прыжок в 8-м ВДК мне довелось совершить вскоре после нового, 1956 года. В тот день, выдавшийся пасмурным, выехали мы на «площадку приземления» в одном из полков 114-й воздушно-десантной дивизии, дислоцировавшейся недалеко от Полоцка, в гарнизоне Боровуха-1. В глаза бросается огромный, как показалось по сравнению со всем, что его окружало, аэростат. Он будто плавал низко в воздухе, покачиваясь от небольшого ветерка на тросе, идущем от автомобиля с лебедкой. Подъемная сила обеспечивалась тем, что его наполняли водородом, добываемым специальной установкой из воздуха. Его «корзина», из которой мы и должны прыгать, касалась земли и представляла не плетеную корзинку, а что-то вроде подвешенного к самому аэростату четырехугольного ящика, открытого сооружения из дерева с бортами высотой метра полтора.

Я оказался во второй группе, поэтому с волнением наблюдал, как в корзину заходят первые три или четыре парашютиста и инструктор, который называется теперь «выпускающий». Лебедка постепенно отпускает трос, и так же медленно уплывает вверх на 400 метров аэростат с парашютистами. Вскоре замечаем, что аэростат вдруг пропадает в низкой облачности, и я с сожалением думаю, что не увижу самого отделения парашютиста от корзины, не увижу и момента раскрытия парашюта. И действительно, купола парашютов мы один за другим различаем уже на высоте метров 200 полностью раскрытыми и наблюдаем их удачное приземление. Волнение несколько утихает, возникает уверенность, что и я так смогу.

Пока приземлившиеся собирают купола и по глубокому снегу подходят к месту сбора, аэростат, подтянутый к земле тросом лебедки, уже снова готов принять очередную группу, куда вошел и я. Выстраиваемся, подходит начальник парашютно-десантной службы (ПДС), мастер парашютного спорта полковник Белоцерковский. Он тщательно проверяет, правильно ли надета и подогнана подвесная система, так ли застегнуты все важные кнопки ранцев основного и запасного, умело ли в случае надобности схвачу их кольца, хотя первый прыжок — с принудительным раскрытием, не раскрывая без нужды запасного парашюта.

О полковнике Белоцерковском тоже ходили легенды. Одна из них состояла в том, что при приземлении он никогда не касается земли ногами, а «садится» на нее «мягким местом», для чего у него есть специальная подушка, которую он пристегивает перед каждым прыжком. Оправдывали это «чудачество» полковника тем, что несколько лет назад во время прыжков при испытании новых систем парашютов он чуть не разбился, но отделался множественными переломами обеих ног и с тех пор прыжки совершает своим особым способом. Все это, оказывается, и не легенда, а правда. Легендарной во всем этом была только подушка. Просто его запасный парашют крепится у него в той части подвесной системы, как это предусмотрено у летчиков. Кстати, после расформирования нашего 8-го ВДК, как мне рассказывали, Белоцерковский служил в Витебске в военно-транспортной авиадивизии, но его знала вся 103-я Гвардейская, как и все Воздушно-десантные дивизии, входившие до этого в состав нашего корпуса.

Здесь, на площадке приземления, после краткого инструктажа, доброго напутственного слова заслуженного мастера парашютного спорта, полковника из того, сентябрьского, 1943 года десанта, в корзине аэростата нас принимает выпускающий. Он же проверяет выполнение команды «Прицепить карабины!». Карабины — это не винтовка с укороченным стволом, а специальная защелка, которой оканчивается вытяжной трос основного парашюта (кажется, его правильное название — фал). Одновременно мы отрываемся от земли, постепенно удаляясь от нее. Машины, люди становятся меньше и меньше, но вдруг все они пропадают под белой пеленой. Вдруг еще через какое-то время над нами появляется синее, солнечное небо, а под нами — сплошное молочно-белое покрывало. Почему-то всплыл в памяти Пушкин: