«Сказать, не сказать… – думал он, чувствуя в кармане билет, сочетающий их в хрупкое единство, готовое вот-вот распасться. И тогда между ними начнет удлиняться черный липкий перрон, удаляться красный хвостовой огонь последнего вагона, станут утягиваться вдаль холодные тусклые рельсы, которых с каждой минутой будет становиться все больше и больше, и она, его милая, уже невидима для него, недоступна, превратилась в мысль о ней, в горькое слезное чувство, в утрату и боль. – Не теперь, не сейчас… – удерживал он себя. – Будет для этого время…»

– Это я тебя сейчас домой вернула! Сидела и колдовала: «Вернись! Вернись!»… Вот ты и вернулся.

– Этот несчастный старик… Хотел убежать, ковылял… А солдаты его смяли щитами… Я слышал звук, будто хрустнула ракушка… Он упал, и из него потекла вода…

– Не говори об этом… Отвлекись… О чем-нибудь добром, спокойном…

– Они думают, что народ – скотина!.. Его бьют, а он бежит, поджав хвост!.. Черта с два!.. Один мужик здоровый выдернул из помоста трубу, как выдергивают кол из ограды, и пошел гвоздить всех подряд!.. Орет, пар изо рта, железной трубой размахивает, и кругом него все валятся, как в былине об Илье Муромце!..

– И это все здесь, в Москве, на площадях, где столько чудесных минут пережито!..

– Звери пришли, захватчики!.. Я, русский офицер, буду с ними сражаться!..

– Не надо про сражения… Я приготовила ужин… Есть вино… Купила дыню… Иду накрывать на стол…

«Сейчас скажу… – думал он, чувствуя в кармане билет. Когда он передаст ей билет, то время сразу же начнет уменьшаться, жизнь начнет укорачиваться, и эта уменьшающаяся жизнь будет завершаться и исчезать без нее. Он не сможет ночью коснуться ее руки, тронуть губами горячий, бьющийся на шее родничок. Не услышит краткий перебой ее сердца, словно в груди ее шевельнулся и замер птенец. – Еще немного… – говорил он себе, – пусть немного продлится…»

Она накрыла на стол. Белая нарядная скатерть, тарелки, блюдо с зеленью, красные осенние помидоры, темная бутылка вина.

– Открой вино…

Он взял бутылку. Медленно ввинтил в пробку штопор. Потянул, чувствуя, как тронулась и пошла упругая пробка, пронзенная витой сталью. Пока она мягко двигалась, вдруг подумал, что последний раз в жизни открывает бутылку вина, видит, как с легким хлопком выскальзывает из горлышка розовая пробка, и ноздри улавливают слабый ожог винных испарений. Он осторожно поставил бутылку на белую скатерть.

– Ты что? – спросила она.

– Ничего…

– Какое странное у тебя было лицо…

– Тебе показалось…

Она разложила на тарелки темное горячее мясо. Он налил в рюмки вино. Она сказала:

– Мы с тобой не в ответе за весь белый свет. Может быть, мир сошел с ума. Может, он хочет себя разрушить. Но мы это разрушение не пустим на наш порог. Здесь у нас с тобой нет разрушения, а одна благодать. Я люблю тебя. Пью за твое мужество, за удачу. Чтоб мы никогда не расставались.

Они чокнулись, и он вдруг снова подумал, что в последний раз слышит этот слабый хрустальный звон и видит, как любимая женщина подносит к губам искристую рюмку, и вино уменьшается, тает в стекле, и губы ее влажные, почернелые от вина.

Мясо было сочным, вкусным. Он отрезал его ломтиками, видя, что в сердцевине оно розовое, не до конца прожаренное, а снаружи покрыто темной жареной корочкой. Зелень, купленная на осеннем московском базаре у восточных торговцев, была душистая, пряная. Он пережевывал сочную хрустящую кинзу, чувствуя слабое жжение на языке. А когда разрезал длинную бледно-золотую дыню, осторожно лезвием ножа стряхивал на тарелку скользкую гущу с семечками, сладкий медовый сок стекал с губ, щекотал подбородок, и он медлил, не вытирал салфеткой прохладную, бегущую за ворот струйку.

«Вот сейчас скажу… Когда кончится наш прощальный ужин… Нет, еще немного, недолго…»

– Когда ты болел, я ночью подходила к тебе. Ты бредил, метался. Я клала тебе на лоб мокрое полотенце, и ты приходил в себя, целовал мою руку.

– Этот бред, я не могу его тебе передать… Его не было очень долго, с самого детства, а теперь он вдруг повторился… Будто меня засасывает в какую-то красную пещеру, в узкую, хлюпающую кипятком горловину, в какую-то багровую бездну… Может, я возвращаюсь вспять, в материнское чрево, которое меня зародило и вскормило. Или, наоборот, душа расстается с телом, порывает с живой горячей плотью, стремится вовне…

– А ты слышал, как я к тебе подходила?

– Слышал, как кто-то подходил. Мне казалось, что это мама, и я ловил ее руку и целовал.

– А это была я.

– Когда мне становилось немного легче и жар отступал, ко мне возвращались детские, давно забытые переживания. Вдруг вспоминал, как мы в школе играли в фантики. У каждого был огромный запас этих конфетных бумажек. Мы держали их в жестяных коробках из-под леденцов. Там были дешевые полупрозрачные фантики от карамелек, «раковых шеек», соевых конфет. Мы называли их «солдатами» и никогда не жалели, когда их проигрывали. Там были фантики от шоколада с орехами, от дорогих конфет «Столичных», или «Белочки», или «Кара-Кумов». Мы ими дорожили, называли «офицерами», пускали в игру в редких случаях. Были фантики-«генералы». «Мишка на севере» или «Мишка в сосновом лесу» – они ценились как драгоценность и только в самых безвыходных случаях, когда кончался запас, направлялись в бой. У каждого уважавшего себя игрока были фантики от фирменного, редко встречавшегося шоколада «Птичье молоко», или «Макао», или «Золотое руно», красивые, глазированные, с золотом и серебром. Многие из нас никогда и не пробовали этих шоколадных конфет. Сами фантики были как гербовые бумаги на владение несуществующих дворцов и поместий.

– А мы уже не играли в фантики. Были совсем другие игры. Мама покупала мне шоколад «Золотое руно».

– Еще я вдруг вспомнил, что дома у меня, в шкафу, среди рухляди и старого хлама, есть плоская жестяная коробка с пуговицами. Там сотни пуговиц – железные, перламутровые, деревянные. Маленькие, от рубашек и сорочек. Разноцветные, резные, от маминых и бабушкиных платьев. Медные, со звездой или двуглавым орлом, от военных и чиновничьих мундиров. Целое собрание пуговиц, оставшихся от исчезнувшего нашего рода. Нет родни, нет одежд, а пуговицы в жестяной коробке хранятся. В детстве я любил их высыпать на стол, выстраивал из них батальоны, полки. Пуговицы маршировали на столе, как войска на параде.

– Хочу, чтоб ты разыскал эту коробку, построил свои полки, и пусть ты будешь полководец перламутровых пуговиц, а я буду принимать у тебя парад.

«Сейчас скажу…» – подумал он отрешенно, чувствуя, как приближается невидимая упругая волна то ли набегающего неотвратимого времени, то ли боли. Последним усилием остановил ее, преградил ей путь листиком бумаги, железнодорожным билетом, лежащим у него на груди.

– О чем подумал? – спросила она. Они лежали на тахте среди пестрых рукодельных подушек. В изголовье, на тумбочке, стояла узкая ваза, и в ней свесила свою розовую серебристую звезду осенняя хризантема. – О чем ты подумал?