В конце концов, его язвительность сменилась печалью. За столом, во время завтрака, папа бросал на меня мимолетный взгляд своих коричневых, грустных, щенячьих глаз и тут же убегал от моего взгляда, окопавшись за развернутой газетой. Словно это он свернул с пути праведного, и это ему следует стыдиться. Словно именно он — грешник.

Наконец, с тяжелым сердцем, пришел он к компромиссному решению — его друзья из кибуца Хулиот, он же Сде Нехемия, на восточной окраине Верхней Галилеи, готовы принять меня на все лето: я смогу включиться в сельскохозяйственные работы, попробовать жить так, как живут мои сверстники, узнаю, что такое «совместная ночевка», когда дети кибуцников спят все вместе в одном доме, отдельно от родителей… Таким образом, я выясню подходит ли это мне, или нет. Если окажется, что всех этих летних переживаний с меня достаточно, я должен заранее дать обязательство, что вернусь в гимназию и отнесусь к занятиям со всей серьезностью. Но если после летних каникул я все еще не отрезвею, мы, ты и я, вновь вернемся к серьезному разговору, и, как полагается, взрослым, попытаемся найти выход, приемлемый для нас обоих.

Дядя Иосеф собственной персоной, престарелый профессор, которого движение Херут выдвинуло кандидатом на пост президента Государства Израиль (его соперником был кандидат левых и центристских партий профессор Хаим Вейцман, который и был избран), сам дядя Иосеф прослышал о моем решении отправиться в кибуц и был огорчен и потрясен. Кибуцы, считал он, это — угроза национальному духу, а может, и более того, — ячейки сталинизма. Дядя Иосеф пригласил меня к себе домой для важной личной, с глазу на глаз, беседы: не в рамках одного из наших субботних паломничеств, а — впервые в моей жизни — в будний день. Я готовился к этой встрече заранее, готовился с бьющимся сердцем, и даже написал себе на листочке три-четыре важных пункта. Я собирался напомнить дяде Иосефу, что он сам всегда высоко ценил такое качество, как умение идти против течения, непоколебимость одиночки, отстаивающего свои моральные позиции, даже если самые близкие люди изо всех сил противятся этому. Но дядя Иосеф вынужден был в самую последнюю минуту отменить свое приглашение из-за какого-то срочного дела, не терпящего никаких отлагательств.

Вот так, без всякого напутствия, в день, когда начались летние каникулы, я встал в пять утра, чтобы отправиться на центральную автобусную станцию на улице Яффо. Папа встал на полчаса раньше, чем прозвенел мой будильник, и успел приготовить мне в дорогу (и даже хорошенько завернуть их в пергаментную бумагу) два толстых бутерброда с голландским сыром и помидорами, и еще два — с помидорами и нарезанными крутыми яйцами, а к этому — очищенные огурцы, яблоко, сосиски, бутылка воды с плотно завинченной пробкой, чтобы не пролилась в дороге. Когда папа нарезал хлеб для бутербродов, он порезал острым ножом палец, ранка кровоточила, и перед расставанием я еще успел сделать ему перевязку. В дверях он одарил меня неуверенным объятием, но тут же обнял меня еще раз, очень крепко, наклонил голову и произнес:

— Если в последнее время я чем-то причинил тебе зло, прошу простить меня. И мне ведь, право же, совсем нелегко…

И вдруг он передумал, торопливо повязал галстук, надел пиджак и решил проводить меня до автобуса. Всю дорогу, шагая по предрассветным пустынным иерусалимским улицам, мы вдвоем несли сумку, вмещавшую все мое имущество. Всю дорогу он шутил, сыпал старыми анекдотами и каламбурил. Указал на хасидские источники термина кибуц и интересную близость между кибуцным идеалом и идеей «койнонии» (сообщества) — понятия, берущего начало в Древней Греции (корень этого слова — «коинос», что означает «общество», «публика»). И кстати, именно от «койнонии» появилась и у нас в иврите «кнуния» (сговор, интрига, неблаговидная сделка), а возможно, отсюда же произошло и русское слово «канон»…

Когда я поднялся в автобус, отправлявшийся в Хайфу, папа поднялся за мной, поспорил по поводу моего выбора места, вновь простился, и, забыв по рассеянности, что это не одна из моих поездок на субботу в Тель-Авив, пожелал мне доброй субботы, хотя был только понедельник. Перед тем, как выйти из автобуса, он еще пошутил немного с водителем и попросил его, чтобы на этот раз он вел машину с особой осторожностью, ибо выпало ему везти огромное сокровище. Затем он побежал, чтобы купить себе газету, задержался на платформе, поискал меня глазами и грустно помахал рукой совсем другому автобусу…

В конце того лета я изменил свою фамилию и перебрался со своей сумкой из кибуца Сде Нехемия в кибуц Хулда — сначала в качестве так называемого «ученика со стороны» (то есть не из кибуца), живущего в интернате при местной средней школе (называвшей себя из скромности «классы продолжения»). По окончании средней школы, накануне ухода в армию, я стал полноправным членом кибуца. Хулда была моим домом с тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года и по тысяча девятьсот восемьдесят пятый.

А папа, вновь женившись спустя год после смерти мамы, по прошествии еще одного года после моего ухода в кибуц, уехал со своей женой в Лондон. Почти пять лет прожил он в Лондоне, там родились моя сестра Марганита и мой брат Давид, там мой папа научился — в конце концов, с огромными трудностями! — водить машину, там же, в Лондонском университете, завершил и защитил свою докторскую диссертацию «Неизвестная рукопись И. Л. Переца». Время от времени мы обменивались почтовыми открытками. Иногда папа присылал мне оттиски своих статей. Порою присылал он мне книги и всякие вещички, призванные деликатно напомнить мне о моем истинном предназначении: ручки, пеналы, красивые тетради, декоративный нож для разрезания бумаг.

Каждое лето папа приезжал один на родину, хотел проверить, как я на самом деле живу, подходит ли мне кибуц, а также выяснить, воспользовавшись случаем, в каком состоянии квартира и как поживает его библиотека. В подробном письме, посланном в начале лета 1956 года, спустя два года после нашего расставания, он извещает меня:

«… в среду, на следующей неделе, если только это не усложнит твою жизнь, я собираюсь приехать и навестить тебя в Хулде. Я проверил и выяснил, что есть автобус, отъезжающий каждый день в двенадцать часов от Центральной автобусной станции в Тель-Авиве и прибывающий в Хулду примерно в час двадцать. Поэтому мои вопросы: 1. Сможешь ли ты придти и встретить меня на остановке автобуса? (Но если это трудно для тебя, если ты занят и т. д., я, безусловно, смогу без труда расспросить, как до тебя добраться собственными силами). 2. Стоит ли мне съесть что-нибудь легкое в Тель-Авиве перед автобусом, или, если это возможно, мы поедим вместе, когда я приеду в кибуц? Естественно, все это лишь при условии, что это не доставит тебе ни малейших хлопот. 3. Я проверил и выяснил, что после обеда есть только один-единственный автобус из Хулды в Реховот, откуда другим автобусом я смогу добраться в Тель-Авив, а третьим автобусом вернуться в Иерусалим. Но в этом случае в нашем распоряжении будет только два с половиной часа: хватит ли нам этого? 4. Или в ином случае: может быть, я смогу остаться и переночевать в кибуце, чтобы отправиться в обратный путь автобусом, уходящим из Хулды в семь утра? Это в том случае, что выполнены будут три условия: а) тебе не будет трудно найти мне место для ночлега (кровать — самая простая; даже просто матраса мне вполне хватит); б) чтобы в кибуце не усмотрели в этом чего-нибудь неподобающего; в) тебе самому этот относительно длинный визит не окажется в тягость. Пожалуйста, в любом случае извести меня немедленно. 5. Что мне захватить с собой, кроме личных вещей (Полотенце? Постельное белье? Я ведь до сих пор еще никогда не гостил в кибуце!) Разумеется, о новостях (не столь уж значительных) я расскажу тебе при встрече. Расскажи мне немного о своих планах. Я надеюсь, что ты в добром здравии, настроение у тебя тоже хорошее (между этими двумя вещами существует абсолютная связь!) Об остальном вскоре, но уже — устно? С любовью, твой папа».