— Мадлен!.. Моя Мадлен!..

— Я люблю тебя… я… так люблю тебя…

Муызка замедлила яростный бег. Он держал ее бережно, давая ей отдышаться. Слизывал языком, снимал целующими губами росинки любовного пота с ее щек, висков.

— Милый, — сказала Мадлен прямо в ухо Князю. — Они все здесь.

Он понял, кто. Побледнел.

— Этого надо было ждать. Мы уйдем. Они не посмеют остановить нас.

— Они посмеют все. Ты не знаешь их. Граф и Черкасофф сейчас заодно. С ними еще один. Он страшен.

Она содронулась, вспомнив человека-яйцо.

Они танцевали медленный танец, и он касался губами ее пышных золотых волос.

— Что будем делать? Что хочешь делать ты?

Он спрашивает ее. Но ведь она женщина. В семье приказывает мужчина.

Мадлен, Мадлен… помнишь, как говорила матушка твоя: умная жена — мужу госпожа…

— Давай сделаем так, родной, — сказала она, вальсируя медленно и плавно, держа его за откинутую в сторону руку. — Беги сначала ты. Я пока останусь. Ты убежишь через балкон. Я помогу тебе. Не спорь. Я знаю, как. Я люблю тебя.

— Мадлен, я не оставлю тебя здесь одну!

— Я люблю тебя, — повторила она твердо, наперекор мягкой и вкрадчивой музыке, лившейся им в уши. — Ты смысл моей жизни. Если будешь жить ты — буду жить и я. Без тебя мне жизни не надо. Я сделаю веревочную лестницу из… — она оглядела себя, — из своего платья. Идет оно к черту. Ты спасешься. Ты спустишься вниз, уйдешь, перехитришь их. Ты будешь ждать меня на вокзале Сен-Сезар под часами.

— Ты не сможешь скрыться от них!

— Смогу. Я все сейчас смогу. Я плачу, когда говорю на языке Рус. Плачу, когда слышу речь родины. Скажи мне что-нибудь родное. Прошу тебя.

— Линушка, — сказал он шепотом, прислонившись щекой к ее щеке.

Слезы стояли в ее грозовых глазах.

— Беги! — шепнула она, улыбаясь. — Ты будешь Царем. Я знаю это.

Он обнял ее крепче, соглашаясь. Они подтанцевали к балкону, вытанцевали на балкон через открытую дверь. Снег летел на них. Запутывался в их волосах. Эполеты Князя блестели в лунном свете. Он не надел на Карнавал ничего, никакой маски. Он был самим собой — гордым и строгим.

И безмерно любящим, каким его и сотворил Бог для одной лишь Мадлен.

Мадлен нагнулась, ухватилась руками и зубами за край своего золотого платья и рванула ткань. Парча разорвалась надвое с хрустом. Она рвала и рвала, сдергивала с себя клочья, лоскуты. Князь изумленно глядел, как с проворством и ловкостью узницы, которой сообщили про возможность побега, она вяжет из золотых тряпок веревочную лестницу.

Она плела из обрывков платья лестницу, оставшись в нижнем белье, и Князь восхищенно смотрел на нее.

— Помоги мне! — сердито шепнула она.

— На нас глядят, Мадлен…

— Черт с ними! Пусть смотрят! Это же люди Карнавала! Им все равно, что мы тут делаем! Они думают, что это так и надо на Карнавале. Если мы тут даже будем любить друг друга, они и усом не поведут. Вяжи!

— Строгая у меня жена…

— Уж какая есть!

Он, связывая лоскутья и затягивая грубые узлы, обнимал глазами ее грудь, поднимающуюся из пены белья, как белая роза.

Та роза… он привез ей цветок из Пари, для венчания… та черная банька…

— Все, — сказала Мадлен весело. — Я связала тебе лестницу. Спускайся. Пока музыка гремит.

Любопытствующие головы просунулись в приоткрытую балконную дверь. Полуголая Мадлен соблазнительно обняла Князя за шею, выгнулась назад, изображая порыв страсти. Досужая карнавальная парочка хихикнула, исчезла.

— Спускайся! — крикнула Мадлен.

Князь сжал ее в объятьях.

Его лицо наклонилось над ее лицом, приблизилось к нему.

И Мадлен с жадностью впивалась в любимое лицо глазами, ощупывала полным слез взглядом любимые черты, ловила дыханье, вдыхала родной запах, и вот муж подался вперед и приник лицом к лицу жены.

Последний поцелуй. О, как сладок и горек он.

Кровь на ее губах. Боль и слезы.

И неизбывная радость, оттого, что они, наперекор всему, нашли друг друга в подлунном мире.

Он оторвался от нее.

— Пора.

Наклонился к балконным перилам. Крепко привязал лестницу, скрученную из парчового рванья, к перекладинам.

— Прощай.

— Нет. Я не хочу прощаться. Мы же расстаемся на полчаса… на час… вокзал ведь рядом с прудами герцога…

— Прощай, жена моя. Я буду ждать тебя.

Говорят, с любимыми нельзя прощаться. Любимым расставаться нельзя.

И никто в мире не знает, прощаясь, какая предстоит разлука: длиною в миг или в вечность.

Князь перекинул ногу через перила и стал спускаться по тряпичной лестнице, с трудом нащупывая ногами ступеньки. Его лицо, закинутое вверх, к Мадлен, стоящей на балконе, говорило ей, внушало: не плачь, не плачь.

Она глотала слезы. Зажимала рукой рот.

— Владимир… ты Царь сердца моего…

Пошлые слова. Жалкие, нищие людские присловья. Бедный язык. Рвущееся с губ бормотанье.

Что скажет она ему?! Вот он бежит, уходит. Что, кто подстережет его на пути к вокзалу Сен-Сезар?! Никто не знает. Суждено ли крушение тому поезду, что повезет их в Рус?! Не знает никто. Никто ничего не знает никогда.

А ты, Время, безжалостное, быстротекущее, всесокрушающее, — ты знаешь?!

Ветер гнул и трепал ветки деревьев. За спиной Князя мерцал зимний парк. Светился потусторонним светом, синими спинами зверей-сугробов. Глаза Мадлен застлало пеленой слез, и на мгновенье ей показалось, что на голове Князя могучий парик, седая грива. Что зима украсила его. И молодые глаза горят из-под парика, как звезды из-за ветвей.

Она отерла глаза ладонью, весело улыбнулась Князю.

Да, верно, это были звезды.

Он уже был у самой земли. Бодро спрыгнул на снег, раскачавшись на лестнице, как на качелях.

Ночные зимние качели. А они так и не покатались на качелях летом… среди солнечных пятен, журчанья Зеленоглазой… с соломенными шляпами в руках, полными черешен и персиков…

Он молча вскинул руку. Помахал ей.

Она запомнила его лицо — строгое, ясное, с густой синевой родных глаз, с белозубой улыбкой, сказавшей ей: люблю.

Он побежал, не оглядываясь, скрылся за ветвями, за черными стволами замерзших платанов.

Она открыла дверные створки, поглядела на беснующихся, на жгущий криками и тряпками Карнавал.

Вот и все.

Это все, Мадлен.

Почем ты знаешь, что это все?!