Гляди-ка, зал полон народу! Эх и набежало танцоров к герцогу! А кстати, где он сам, загадочный герцог? Разве в вихре Карнавала различишь!.. Красавец мужчина, должно быть. Или, напротив, старый шакал. Старых перечниц здесь тоже навалом. Они судачат в углах, крючатся в креслах, шепчут на ухо друг другу великосветские сплетни. Мадлен, а ведь ты когда-то была девчонкой трущоб. Ты крала на кухне тесак в Воспитательном Доме. Ты моталась по задворкам Пари, подцепляя случайных клиентов, чтоб вам с Лурдом не сдохнуть с голоду. И ты танцуешь с ними! С первыми богачами Эроп! Ты без зазрения совести вертишь их и крутишь, наступаешь им на ноги, чмокаешь в щечку, показываешь язык! Они стыдятся тебя и хотят тебя! Они восхищаются тобой и боятся тебя! Они презирают тебя, девку, и они пускают слюни при виде тебя, ибо ты, и только ты одна, Мадлен, дала им единственую возможность в жизни — испытать неиспытанное, насладиться, забыться, полюбить. Да! Ты показала им любовь! В пошлых, провонявших тысячью духов казенных постелях ты показала им Любовь и Женщину — одно, что осталось на свете у Бога за пазухой, да Он раздарил их направо и налево! А вот тебя, Мадлен, зачем-то приберег.

— Разрешите, мадам, пригласить вашего мужа?.. О, крошка Гастон, неужели ты меня забыл!.. Нет?.. Тогда идем!.. Слышишь, какая музыка!.. Она так и увлекает!.. Так и тянет за собой!..

Беспомощный, с разбрюзгшими щеками толстяк оглянулася на зашипевшую ехидной жену. Да, это, кажется, банкир с бульвара Распай, знаток многих государственных тайн. Они записаны — ее корявым детским почерком в тетрадях, лежащих под лестницей. Тайны! У них уже не осталось от нее тайн. Она видит их насквозь. И они знают это.

И обрюзгший старый гриб, пытающийся поспеть за ней в неудержимо-вихревом танце, хватающийся за ее золотую парчовую юбку, прозрачен перед ней: вот его прогнившие внутренности, вот чавкающие кишки, вот голый живот, уже не втягивающийся внутрь, вот заячье сердчишко, заплывшее жиром, бьющееся не в такт с ее, опоздавшее на столетие.

Она швырнула его, как шкурку апельсина, и провальсировала дальше одна. Все смотрели на нее. Весь зал. Все знали ее. Все узнали ее. О торжество стыда, насмешки, царственной гордости, непобедимой красоты!

Моя красота не спасет мир.

Но ты, мир, погляди на красоту все-таки. Не отворачивай глаз.

Ты ведь уже прожил под Луной тысячелетия, мир, и до сих пор не узнал, что это такое.

Мадлен повернула голову. Знакомое лицо в танцующей, глядящей на нее толпе. Без маски. Пьер Карден. Смотрит на нее неотрывно, и тонкий холодок сквозняка опасности идет от его темного, как омут, взгляда. Что ты хочешь сказать мне глазами, Пьер? Что я прекрасна? Что мои губы, алые и припухшие, хотел бы ты поцеловать? Хочется, перехочется, перетерпится. Я теперь чужая жена. Я последний раз бешусь и насмехаюсь над богатеями, глупцами, любовниками. Они сегодня натанцуются со мной, а завтра пойдут обманывать других, покупать третьих, расстреливать и вешать четвертых. Моя красота их не остановит. Не схватит за руку. Но погляди, Пьер, как заливаются они краской стыда и ужаса: ведь это я, я, кого они держали за вкусную шлюху, кого распинали на кушетках и пуфах, безнаказанно, Царицей Карнавала, танцую с ними!

Пьер сделал ей знак. Прижал палец к губам и кивнул головой в сторону окна. Она не поняла. Еще один заговор?! Она устала от знаков и намеков. От тайн и сокрытий. Она теперь вся на виду. Захочет — и обнажится. Как на картине горбуна. Где горбун? Где Кази?!.. Куда утанцевали они…

И, Боже, где Князь, где муж мой…

Он здесь. Я знаю. Он увидит меня. Я видна издали, как большой золотой шар. Как желтый георгин.

Мадам Лу… мадам Лу сказала бы, что у меня нет вкуса ни на грош. Золотая парча, золотые туфлишки. Фи, сморщила бы нос мадам, где вы воспитывались, девица Мадлен. На каких чердаках. В каких подвалах. Ну да, в подвалах, дорогая и незабвенная мадам. Нас духами не прыскали. Нас хлестали плетьми. Кормили отбросами. А теперь мы блистаем. Царим. Горим звездами глаз на всю людскую пустыню!

Веселый Дом… мадам Лу… как далеко…

И лишь сошедшая с ума Кази — еле видимая ниточка, протянутая оттуда.

Держись за ниточку, Мадлен.

Или резко, одним махом оборви ее.

Но я уже оборвала! Князь! Где ты!

Она выбежала, цокая каблуками, на мрамор лестницы. Скатилась по ступеням, цепляя шлейфом за ноги, туфли, перила. Ее голые колени светились, словно две Луны, из-под солнечной слепящей оборки платья, расталкивали душный густой воздух карнавальной залы. Дворец гудел и клокотал. Она пробежала в закуток под лестницей, вытащила шкатулку черного дерева с записями. Скорее в парк. К пруду. Она утопит их. Разделается с ними. С ними со всеми.

Она ринулась к двери, нажала на стекло обеими руками, выскользнула в холод и ночь.

Парк выглядел фантастично. С черных небес светил молодой месяц. Снег мерцал голубым и синим, брызгал лиловыми искрами. Деревья тянули худые черные ветви к Луне, скорбно и маняще изгибаясь, будто танцуя лунный танец. Меж деревьев кругами черной яшмы темнели пруды. Сугробы укутывали парк, как меха, воротники и муфты. Зерна звезд сыпались с неба, соперничая с фейерверком — герцог велел всю ночь жечь феерические бенгальские огни, и холодные слепящие искры, похожие на брызги раскаленного металла или на летящую по ветру полову, стреляли и низвергались из бешено крутящихся механических кругов и колес.

Шел снег. Снега нападало уже довольно; а он все шел и шел, укрывая землю пуховыми белыми платками, слой за слоем, голубым мехом, призрачным сиянием. Дамы бежали по свежему снегу с обнаженными плечами. Кавалеры догоняли их, ловили. Хватали на руки, несли. Деревья безмолвно смотрели на людские игры.

Мадлен пробежала к пруду, увязая туфельками в снегу, и остановилась.

Ее обнаженные плечи окатила холодная волна ветра. На крутые завитки кудрей медленно, ласково опускались снежинки. Вот пруд, и вот утки плывут к тебе. К твоим ногам. Живые существа. Птицы. Они не улетают с родины. Они зимуют здесь, в Эроп. А ты, Мадлен? Где родина твоя? Где тебе теперь чужбина будет?! Князь шепчет: вернемся, и нас там убьют. Нас там, всех сбежавших, всех благородных, княжеских и Царских, всех бывших, ненавидят. И не просто убьют, а замучают. Не успеешь увидеть родины. Ни дворца; ни родных; ни любимых. И даже не могилу к Але, Русе, Стасе… Леше… Отцу… не сходишь. Могилы нет. Где их зарыли?! Где Гри-Гри… Его утопили в зимней реке. Его совали головой под лед. Рыбы съели его. Где, в каком песке лежат волшебные кости его?!.. А ведь он мог быть другом… Каспару, волхву…

На мгновенье ей показалось, что из-за заледенелых кустов огненные раскосые глаза глядят на нее из-под высоко накрученного тюрбана.

Нет. Прочь все видения. Вот она, жестокая, смешливая жизнь.

Она подошла к заберегу, размахнулась и забросила шкатулку далеко, как могла.

Все презренные тайны Эроп ушли под воду.

Как и не было их.

Ясно, люди сочинят другие. Они не могут без заговоров, без шепотка на ушко.