– Разве ты не получила грант на конкретный проект, о котором рассказывала? Про все эти штуки насчет маргинальных…

– Слушай, – сказала Тесса, – если тут есть какая-то проблема, а я этого не говорю, то это моя проблема. И это совсем не проблема, это – возможность. Это – шанс. Мой шанс.

– Тесса, ты меня ни за что не заманишь играть в твоем кино. Ни за что. Понятно?

– Об «играть» речь и не идет. Все, что тебе нужно делать, – это быть собой. И для этого потребуется выяснить, кто же ты на самом деле. Я сниму фильм о том, как ты выясняешь, кто ты на самом деле.

– Не снимешь, – сказала Шеветта, встав и чувствительно стукнувшись о платформу камеры, которая, стало быть, спустилась до уровня ее головы, пока они разговаривали. – Останови ее! – Она как от мухи отмахнулась от «Маленькой Игрушки Бога».

Четыре других клиента «Грязного Господа» просто скользнули по ним взглядом.

16

Подпрограммы

Эта дыра в сердцевине личности Лейни, это подспудное отсутствие, как он начинает подозревать, есть не столько отсутствие части его «я», сколько отсутствие «я» как такового.

Что-то случилось с ним после спуска в картонный город. Он начал понимать, что раньше у него не было в каком-то немыслимом и буквальном смысле никакого «я».

Но что же там тогда было? – недоумевает он.

Подпрограммы: неадекватные поведенческие подпрограммы выживания, отчаянно стремящиеся сконструировать существо, которое будет бесконечно приближаться к настоящему Лейни – но никогда им не станет. Раньше он этого не знал, хотя уверен, что всю свою жизнь подозревал: с ним происходит что-то безнадежно и в корне не то.

Что-то упорно твердит ему об этом. Кажется, это что-то – в самом центре монолита «Дейтамерики». Возможно ли такое?

Но вот он, сегодняшний, лежит в куче спальных мешков, в темноте, как будто в самом сердце земли, и за картонными стенами – стены из бетона, покрытые керамической плиткой, а за ними – опорный фундамент этой страны, Японии, и дрожь поездов как напоминание о тектонических силах, о смещении континентальных платформ.

Где-то глубоко внутри Лейни тоже что-то смещается. Он ощущает в себе движение и потенциал еще более крупного движения и удивляется, почему это его больше не пугает.

И все это в некоем смысле есть дар болезни. Не кашля, не лихорадки, но того, другого, подспудного нездоровья, которое он считает результатом действия «5-SB», проглоченного им полжизни назад в гейнсвилльском приюте.

Мы все были добровольцами, думает он, вцепляясь в очки и прыгая вслед за своим взглядом с края утеса данных, все глубже погружаясь вдоль скальной стенки кода, спрессованной из фрактальных полей информации, которые, как он начал подозревать, скрывают некую мощь или даже разум, превосходящий его понимание.

Что-то – существительное и глагол одновременно.

Тогда как Лейни, ныряльщик, широко раскрывший глаза от давления информации, воспринимает себя как просто прилагательное: мазок «цвета Лейни», абсолютно бессмысленный вне контекста. Микроскопический винтик в каком-то катастрофическом замысле[103]. Но ввинченный, как он чувствует, в самый центр.

Решающий.

Потому-то «спать» – больше не вариант.

17

Зодиак

Они – черный мужчина с длинным лицом и белый толстый мужчина с огненной бородой – отводят Силенцио, голого, в комнату с мокрыми деревянными стенами. Оставляют его одного. Горячий дождь хлещет сверху из дырочек в черных пластиковых трубках. Хлещет еще сильнее, жалит.

Они унесли его одежду и обувь в пластиковом мешке, затем толстяк приходит обратно, дает ему мыло. Он знает про мыло. Он помнит и теплый дождь, который хлестал из трубки тогда, в лос-проэктос, но этот дождь лучше, и он здесь один в большой комнате, обитой деревом.

Силенцио с полным брюхом еды, он трет себя мылом снова и снова, потому что они так хотят. Намыливает голову.

Он закрывает глаза, чтобы не жгло мылом, и перед его внутренним взором в боевом порядке построились часы под зеленоватым, кое-где поцарапанным стеклом, будто рыбы, вмерзшие в озерный лед. Яркие блики стали и золота.

Его захватил непостижимый порядок – многозначный факт присутствия этих волшебных предметов, их нескончаемые различия, их специфические особенности. Бесконечное разнообразие, воплощенное в циферблатах, стрелках, циферках часовой разметки… Ему нравится теплый дождь, но ему отчаянно хочется вернуться, увидеть больше, услышать слова.

Он стал словами, тем, что они означают.

Стрелки «брегет». Расписной циферблат. Ушки «бомбей». Оригинальная головка. С подписью.

Дождь стихает и прекращается совсем. Толстяк, обутый в пластиковые сандалии, приносит Силенцио кусок толстой сухой материи.

Толстяк пялится на него.

– Часы, говоришь, любит? – спрашивает он у черного.

– Да, – отвечает чернокожий, – вроде бы ему нравятся часы.

Бородатый и толстый обертывает Силенцио полотенцем.

– А время он умеет по часам определять?

– Не знаю, – отвечает черный мужчина.

– Ну, – говорит бородатый толстяк, – пользоваться полотенцем он, похоже, не умеет.

Силенцио чувствует замешательство, стыд. Он смотрит в пол.

– Оставь парня в покое, Энди, – говорит черный. – Дай мне те шмотки, что я принес.

Имя чернокожего Фонтейн. Точно слово на языке лос-проэктос, означающее «вода». Теплый дождь в деревянной комнате.

Вот Фонтейн ведет его по верхнему ярусу, где одни люди кричат, потому что торгуют фруктами, мимо других, продающих разложенные на одеялах старые вещи, туда, где другой тощий черный мужчина стоит и кого-то ждет рядом с пластиковым ящиком. Ящик перевернут, дно залатано пеной и драной серебристой пленкой, а на мужчине полосатая штука из ткани, с карманами спереди, из карманов высовываются ножницы и еще штуки вроде той, которой Крысук любил без конца чесать свои волосы, когда ему удавалось добиться правильного баланса между черным и белым.

На Силенцио одежда, которую ему дал Фонтейн: она велика, болтается, она чужая, но пахнет вкусно. Фонтейн дал ему обувь из белой ткани. Слишком уж белой. Даже глазам больно.

От мыла и теплого дождика волосы у Силенцио стали тоже какие-то странные. Фонтейн жестом велит Силенцио сесть на ящик, а этот мужчина начинает стричь ему волосы.

Силенцио дрожит, а черный тем временем чиркает по его волосам одной из этих крысуковских штуковин, которую достал из кармана, и что-то бормочет сквозь зубы.

Силенцио поднимает глаза на Фонтейна.

– Все о’кей, – говорит Фонтейн, снимая обертку с маленькой острой палочки и засовывая ее в угол рта, – ничего не почувствуешь.

Силенцио интересно, как действует палочка, как черное или как белое, но Фонтейн не меняется. Он стоит, где стоял, с этой палочкой во рту, и глядит, как тощий черный мужчина ножницами снимает с Силенцио волосы. Силенцио глядит на