Леонардо да Винчи сумел поставить себя вне рынка, вне церковных и королевских заказов. То немногое, что ему заказывали, демонстративно не доводил до конца – делалось скучно.

Он существует вне рынка, помимо рынка, параллельно рынку. Леонардо являет исключительную степень свободы; он не мог примириться ни с какой формой детерминизма – ничто не могло равняться масштабом с его собственным замыслом. «Человек стоит столько, во сколько сам себя ценит», – писал Франсуа Рабле, и Леонардо – живой пример этому правилу: он не поддается оценке. Он позволяет себя почитать, но купить не разрешает. Он не завершил работу над «Поклонением волхвов», но никому бы и в голову не пришло требовать деньги назад: время Леонардо и его талант – бесценны; плата – символическая, он не ради денег работает. Каковы бы ни были условия соглашения Леонардо с заказчиком, он работал не на заказчика. Сколько стоит «Ночной дозор», мы отлично знаем, мы знаем даже историю рембрандтовского заказа, но если мы узнаем цену, заплаченную за «Джоконду» Франциском I, это не сделает работу Леонардо феноменом рыночного труда. Подобно ван Гогу или Сезанну, которые совершили это спустя пятьсот лет, Леонардо вышел из-под власти рынка и отстоял свое представление о должном. Вопиющие случаи – как, например, с бронзовой конной статуей в Милане или с большой картиной «Поклонение волхвов», заказанной монастырем Сан-Донато во Флоренции, – провоцировали недобрую славу. Леонардо легко оставил в монастыре Сан-Донато незавершенный шедевр, огромную доску, квадрат в два с половиной метра по стороне. Приготовить под живопись доску такого размера – само по себе гигантский труд; оставалось немного, чтобы довести картину до завершения; неожиданно Леонардо уехал в Милан, повез сконструированную им модель лиры, на которой один он умел играть. Договор на картину формально был составлен на два с половиной года (1481–1483), Леонардо мог бы и вернуться к работе – но вернулся он во Флоренцию через восемнадцать лет. И сделал он так по той (понятной ему) причине, что главное в картине «Поклонение волхвов» уже было сказано, и сказано абсолютно отчетливо. Леонардо являет исключительную степень свободы; он не мог примириться ни с какой формой детерминизма – ничто не могло равняться масштабом с его собственным замыслом. Принимал поклонение, жил несколько лет при дворе – и уходил. Считал себя первым художником мира.

Универсальность знаний Леонардо не исключительна: помимо многопрофильной деятельности Микеланджело, имеется множество примеров. Скажем, великий художник Маттиас Грюневальд тоже был инженером-гидравликом (лишившись места из-за сочувствия протестантам в крестьянской войне, художник уехал в саксонский городок Халле, где до конца недолгой жизни работал инженером). Но не универсальность знаний выделяла Леонардо. Внебрачный сын нотариуса добился уважения королей; от самого его облика исходило величие, его миссия – это ощущали все – была грандиозна. Неуступчивый характер был следствием того, что любая помеха раздражала: Леонардо пытался еще при жизни осуществить общий генеральный проект – выстроить основания для идеального общества не на словах, а буквально. Единомышленников Леонардо не имел и не мог иметь. Данте Алигьери, предшественник Леонардо в одиночестве, в 17-й песне «Рая» так сформулировал свой социальный статус в устах своего предка Каччагвиды: «ты стал сам себе партией». (Данте был белым гвельфом формально, но, в конце концов, и эта партийность его не устроила: «идут и гвельфы гиблою дорогой»). Те ученики Леонардо, что сопровождали его в последние годы (Франческо Мельци и Салаи), не могли воспринять весь объем замысла. Быть учеником Леонардо, как и быть учеником Данте, значит не зависеть от места, не зависеть от кружка и школы, не зависеть от рынка и заказчиков, вести свою собственную линию жизни сообразно убеждениям – но кто мог бы позволить себе эту роскошь? И что главное – кто из современников мог сформулировать общий замысел такого размаха?

Можно возразить: одно дело замысел, и совсем иное – результат. В финале пьесы Ростана «Сирано де Бержерак» главный герой Сирано умирает и произносит сам себе горестную эпитафию: «Был он всем и не был он ничем».

Этот горестный монолог гения, не осуществившего своего предназначения, вполне, как кажется, применим и к Леонардо. Сирано и был, до известной степени, реинкарнацией Леонардо да Винчи. И впрямь, как и Сирано, Леонардо (так может показаться) не осуществил своих намерений. Он мог стать величайшим архитектором – и не стал, мог стать величайшим инженером – и не стал, мог стать величайшим скульптором – и не стал, мог стать величайшим живописцем – но и в последнем его потомки не уверены. И, однако, среди его «незавершенных» проектов – и, возможно, как следствие незавершенности – возникают вершины человеческой мысли.

Горький монолог Сирано несправедлив и по отношению к великому мыслителю-утописту Бержераку; в отношении Леонардо сомнения следует вовсе отбросить. Леонардо да Винчи не знал неудач.

Его приглашали в Милан как архитектора, и он спроектировал купол Миланского собора. Лодовико Моро заказывал ему гигантскую бронзовую статую, и, хотя статуя не получилась так, как он первоначально замышлял, и рисунок Полайоло (который, судя по всему, вдохновил на первоначальные эскизы) не перешел в бронзу, но символ власти, как бешеного коня, стал величайшим образом средневековой Европы. Флорентийцы заказали огромную роспись «Битва при Ангигари», которая не сохранилась, но ни Рубенс, ни Делакруа не возникли бы, если бы не было этой «борьбы за знамя». В церкви Санта-Мария делла Грацие в Милане он выполнил фреску «Тайная вечеря», грунт которой потек (правда, от другой напасти фреска была избавлена – уцелела под английскими бомбами Второй мировой), но более сложного высказывания об относительности и силе веры живопись не знает. Архитектурный проект дворца в Роморантине не завершен, впрочем, двойная спираль лестницы замка Франциска I в Шамборе может считаться первой иллюстрацией ДНК и небывалой конструкцией лестницы в принципе. Леонардо наметил написать сто двадцать книг, не написал их, но оставил рукописи и великие по обобщениям фрагменты. Был анатомом, принимал участие во вскрытиях, описывал внутренние органы, но врачом не стал. Однако первым описал феномен сужающихся от старости сосудов, что приводит к замедлению кровотока в сердце; называл известняковый слой, откладывающийся на стенках сосудов (атеросклеротические бляшки, говоря современным языком), «порошком старения». Он собирался построить летательный аппарат, изучал птиц. Но аппарат построили (похожий на его чертежи) только через пятьсот лет; причем и Татлин, и американские инженеры прошли его путем, повторяя его схемы. Его работам свойственна недосказанность, бросал заказ легко – но Провидению было угодно, чтобы главное случилось и замысел получил именно то воплощение, которое следует.

Утверждение, будто проект является законченным произведением уже на стадии чертежа, нас сегодня не шокирует – нас убеждают в этом картины Сезанна; бытование так называемого современного искусства (часто не великого) приучило к мысли, что суждение может быть высказано уже и в первых строках, в первых мазках. Но для совершенного мастера Леонардо – это положение было в еще большей степени очевидно – нет ни единого намерения, которое бы не имело результата.