– Ты просто хороший, – объяснила ему жена потом. – Нет, правда! Помнишь, как в детстве на коньках катались на Большом пруду? И Варвара провалилась там под лёд, а нас какая-то дворняжка туда притащила. Мы с другой стороны кинотеатра были и ничего не видели, а эта дворняжка чего-то вдруг заметалась, вцепилась мне в пальто зубами и тащит, и урчит, словно сказать чего-то хочет. Помнишь, как мы Варьку твоим шарфом вытащили? Я тогда в тебя и влюбилась… Такой маленький был, хорошенький! Бежит, из рукавов варежки на резинке болтаются, валенок в сугробе потерял, но всех обогнал. Один конец шарфа бросил, за другой тащишь – ну, как не влюбиться было в красавца такого? Я даже не представляю, если бы Варька тогда утонула…

– Поду-умаешь! Это сто лет тому назад было. «Героическая смерть будущей заведующей детского сада потрясла нас до глубины души».

– Волков, я тебя сейчас укушу за такие слова!

– Всё-всё, сдаюсь! Кусай.

Он с детства любил её вот так послушать, когда она что-то вспоминала или рассказывала. А она умела интересно рассказывать даже о каких-то пустяках, и ему в такие моменты мир казался столь прекрасным, что совсем не хотелось кого-то обижать и уж тем более – убивать.

Он потом понял: она всё ещё верит, что он так и остался тем наивным добрым мальчиком, которой не пройдёт мимо, если тонет кто-то слабый и беспомощный. Который способен искренне сопереживать трагедии благородного льва и маленькой собачки, а его поздние поступки – это что-то чуждое и напускное. Ему самому иногда снились такие хорошие сны, где он был прежним, словно и не было последующих лет с тяжёлым грузом преступлений. И такую лёгкость он чувствовал в этих снах, словно стряхнул с себя какой-то тяжёлый панцирь! Так был несказанно счастлив, что вся жизнь ещё впереди, оказывается, что не совершал он на самом деле тех многих страшных дел, какие ему довелось совершить… Не было ничего этого! И это потрясающее чувство, что у тебя целая вечность, которой ты можешь распорядиться, как тебе на самом деле когда-то хотелось, окрыляющее чувство, какое бывает только в ранней юности, резко и жестоко обрывалось с пробуждением… Кто там разберёт, что есть человек? В чём его сущность? Где он настоящий, а где ещё какой… Придуманный? Но кем?

Стало вдруг Авторитету совсем не по себе: у других жёны сбегают чёрт-те с кем, прихватив золотишко, мужей под удар подставляют, а твоя – сама золото, даже лучше всякого золота. И всё, что у тебя по женской части когда-либо было, ей и в подмётки не годится. Она-то по-настоящему тебя любит, она ж с тобой, со змеем, все эти годы как на войне прожила! Но, как бы тяжело ни было, никогда этого не показывала, а только трогательно смущалась, когда ты иногда вспоминал о ней. И вот ты, скотина, теперь не можешь какую-то её пустяковую просьбу исполнить! Вот прямо развалишься ты, зараза, если пригонишь эту платформу берёзовых дров, да?

Да! Сразу пойдёт слух, что опять-де Авторитет грехи замаливает добрыми делами, кается перед какими-то кровавыми тенями, которые преследуют его больное сознание. Начнут все клянчить хором: «Ах, Константин Николаевич, благодетель Вы наш, ах, вот кабы нам то, да это в придачу с тем-то». Не дождётесь! Вот к мэру идите со своими нуждами, к Арнольд Тимофеичу, а то он от безделья не знает, как ещё изогнуться и выгнуться. Ему государство каждый месяц вашу годовую зарплату отваливает за его «самоотверженный труд» на таком ответственном посту. Авторитету, кстати, никто ничего не платит, чтобы он работал за этих многочисленных и говорливых, как дети в семье пуштунского многоженца, чиновников, которые делают что-нибудь только тогда, когда им захочется порисоваться перед публикой или из любопытства. Такое желание только лицемерных людей толкает на благородные поступки. Это очень тешит тщеславие, когда в маске добродетели совершаешь дела, которые лучше и чище твоих обычных дел и помыслов, но быстро надоедает… Наш-то мэр опять, говорят, новый магазин строит в соседнем посёлке. На чужое имя. Всё просчитал, мудрый градоначальник! Ну, строй-строй: будет Авторитету, что экспроприировать. А почему он должен за здорово живёшь выполнять его работу? Или пристрелить кого-нибудь из этих просителей, чтобы раз и навсегда отвадить? Нет. Жена тогда рассердится на него по-настоящему. А кто кроме неё вовремя за шкирку вытащит из очередной катавасии? Кто кроме неё поймёт и поддержит? Кому он ещё нужен со своими тараканами в голове, хоть превосходящий всех, хоть поверженный? Кто ещё станет молиться за него, если он давно не верит ни в каких богов, ни в какие идеи? Ох, тяжела ты шапка Мономаха…

Тут Авторитет вздрогнул и понял, что всё-таки заснул и даже сон какой-то увидел. Хороший солнечный сон, сквозь который, как помеха, пробивался другой, плохой. Рыжий кот не спал, а сидел в позе сфинкса с закрытыми глазами и только прядал ушами, словно прислушивался к беспокойным мыслям самого лучшего человека на свете – своего хозяина. Хозяин вздохнул, встал, переложил драгоценности в сейф, не забыв о кулоне и браслете под диваном, и пошёл в соседнюю комнату, где жена готовила младшего сына к школе: осенью пострел идёт в первый класс. Сел рядом с ней, уткнулся губами в родной висок, щекой почувствовал, как под мягкими волосами бьётся тонкая жилочка. Посидел так молча с минуту, а потом спросил, хотя отлично знал ответ:

– Где этот начальник станции живёт-то?

– За два дома от мэра.

– На нашей местной Рублёвке, стало быть… Пойду, схожу.

– Сейчас не ходи. Поздно уже.

– Ну, я уже большой мальчик. Мне можно и поздним вечером прогуляться.

– Феликса с собой возьми.

– Ладно.

– Папка, меня с собой возьми! – с готовностью вскочил сын, отпихнув учебники.

– Мал ишшо! Ты лучше учись, мой сын, ведь «наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни»… Я быстро.

* * *

Древесины привезли аж две платформы! Разгрузили на машины и отвезли к Феликсу Георгиевичу. Он сразу определил, что тут годится только на дрова, а что пойдёт в дело. И закипела работа.

Две ночи работала его пилорама, а на третий день он приехал к детсаду, где перепилил все валявшиеся на земле деревья. Варвара только ему поясняла:

– Феликс, ты нам круглые спилы сделай, а мы ими выложим дорожки и клумбы.

– Угу, – буркал он в бороду.

– А вот там мы хотим маленький теремок или беседку какую-нибудь, чтобы дети во время дождя могли на свежем воздухе побыть и не вымокнуть.

– Угу.

– Материалов хватит, чтобы ещё горку сколотить?

– Угу.

Их было столько, что можно было выстроить целую крепость. Крепость строить не стали, но на детской площадке появились горки, качели, песочницы, ажурная беседка, теремок, избушка Бабы-Яги и прочие детские радости. Это вам не черепашек-ниндзя с автопокрышкой на попе изображать!

Материалов хватило даже на несколько скамеек за пределами территории детского сада. И проснулся в Феликсе Георгиевиче азарт художника. Тот самый азарт, когда живописец сначала неуверенно делает несколько мазков на холсте, отходит, всматривается и морщится. Потом подходит, снова чего-то подрисовывает, рассматривает, задумывается. И вот уже подскакивает и начинает творить с чувством упоения, так что и за уши не оттащишь от работы, не отвлечёшь никакими соблазнами жизни! Пока не уронит кисти и палитру из рук со вспухшими от длительного напряжения венами, не вытрет пот со лба и не скажет со счастливым видом: «Всё!».