– Ну давай, – равнодушно пожал плечами Игорек.

В большинстве своем малограмотные, а то и неграмотные вовсе, чушки очень любили расписываться, подписями своими гордились, и, попадись кому ручка или карандаш, а в придачу бумажка, он тут же начинал свою фамильную финтифлюшку выводить, любуясь на ходу и тренируясь на будущее – мало ли где, когда и по какому поводу придется расписаться. (Замечено – чем мизерней человек, тем величественней его подпись.)

Игорек положил папку на чью-то услужливо подставленную спину, дал ручку и велел каждому расписаться напротив подписи в заявлении. Первым расписался бригадир, вторым подошел Шиш, который вконец осмелел, поняв, что Игорьку сейчас не до мести за невыполненное поручение. Кстати, две первые подписи перещеголяли все остальные по числу завитушек и стремительно рвущихся вверх линий – такие фамилии, как Герберсдорф и Шишиморов, требовали к себе творческого отношения. Но, глядя на расписывающихся чушков с вытаращенными от усердия бельмами, открытыми, дурно пахнущими пастями и ржавыми язычищами, Игорек вдруг с ужасом ощутил, что операция «Левит» находится на грани провала. Среди всего этого человеческого сора не было ни одного, кому он мог бы доверить переписывание библейского текста.

– А теперь я вам прочитаю, что здесь у вас написано, – сочувственно проговорил Игорек.

Чушки мгновенно осознали собственную оплошность, восхищенно глядя на Игорька, подобострастно заматерились. Он усмехнулся и, посматривая в листок, заученно произнес текст заявления.

Чушки потрясенно молчали.

Жилбылсдох кашлянул в кулак и заговорил:

– Степана мы, конечно, помним и память о нем чтим, но зачем нам «степановцами» называться – не понимаю… – Недоумение было в глазах бригадира.

– Нам и жилбылсдоховцами быть хорошо! – крикнул Шиш, и все засмеялись. Слово это – «жилбылсдоховцы» – звучало впервые, но всем понравилось. Вроде как чапаевцы.

Жилбылсдох смутился, но продолжал недоумевать.

– Кто ж такое мог написать?!

– 21-й отряд, – насмешливо глядя, ответил на этот вопрос Игорек.

– Мы не писали.

– А подписи чьи? – спросил Игорек, помахивая листком, и засмеялся. И до обиженных наконец дошло, как ловко Игорек их развел, и они тоже засмеялись, указывая пальцем друг на дружку.

Самым любимым словом Игорька в последнее время было слово «массы».

Всех находящихся в поле зрения людей он разделял на три категории, на три массы.

Первая в его табели о рангах масса именовалась народом, и к ней принадлежало лагерное мужичье, рабочая скотина, быдломасса.

Массу номер два он называл рвотной и причислял к ней умников вроде Рубеля, Хозяйки или секретарши Юлечки. Все они считали себя умными, не понимая, что ум сам по себе еще ничего не значит.

Третья масса была каловой, и именно с ней приходилось сейчас общаться.

– Хозяин сказал: «Найди автора живого или мертвого».

Чушки вмиг тоже посерьезнели, Жилбылсдох развел руками, мол, где же мы тебе его найдем?

– Сколько у тебя сейчас народа? – обратился к нему Игорек.

– Около сорока.

– А точно?

– Точно – тридцать восемь.

– С тобой или без тебя?

– А какая разница?

Игорек усмехнулся.

– Я в приемной у Челубеева список твоего отряда смотрел, там двадцать один человек.

Жилбылсдох, усмехнувшись, сплюнул.

– Везде бардак… Двадцать один только здесь, остальные на других объектах.

– А подписей в заявлении семнадцать.

– Так там у тебя внизу «и дэрэ» написано.

– Ну и где они?

– Кто?

– И дэрэ.

– А, – понял бригадир, и, усмехаясь, ткнул пальцем в дощатый пол.

Теперь не понял Игорек.

– Да там чурки, чего они написать могут. Работают… – равнодушно проговорил Жилбылсдох.

– Прикажи, чтоб поднялись.

Жилбылсдох коротко глянул на Игорька и дал команду. Кто-то, кажется Хомяк, наклонился и сипло прокричал в вырезанную в толстой доске круглую дыру. Чуть погодя из нее показалась голова восточного человека. В узких его глазах стоял немой непереводимый вопрос.

– Вылезайте, черти нерусские! – закричали со всех сторон, и еще через минуту один за другим наружу вылезли требуемые Игорьком лица через прорезанный сбоку люк.

Они были грязные, вонючие, неотличимые друг от друга и смотрели одинаково приветливо.

– Как же они там пролезали? – высказал брезгливое удивление Игорек.

– Эти где хочешь пролезут. – засмеялись обиженные. – Такие черти нерусские!

– Двадцать, – сообщил Игорек Жилбылсдоху.

– Двадцать, – согласился тот.

– А ты сказал – очко…

– Тьфу ты! – плюнул в сердцах Жилбылсдох. – Забыл! Там этот, как его, я про него все время забываю… Самый последний…

– Позови.

– Сам позови.

– Почему я?

– А почему я?

– Ты староста или кто? – прямо спросил Игорек Жилбылсдоха, и, подумав, тот так же прямо ответил:

– Потому и староста, что не даю приказов, какие не станут выполняться. Это тебя там назначали, а меня тут выбирали. У нас демократия.

Игорек внимательно посмотрел на Жилбылсдоха – шутит он или всерьез. О. Мартирий говорил недавно во время проповеди: «Это в аду демократия, а в раю иерархия и порядок». Игорек тогда не понял, а теперь стало понятно. «Добро пожаловать в ад?» – спросил он сам себя.

– А он не цыган?

– Кто?

– Ну этот, который там…

– Вроде нет, а там кто его знает. Тут про себя не знаешь.

– Ну, он по-русски читать и писать умеет? – вновь начал терять терпение Игорек.

– Лучше всех. – Жилбылсдох почему-то засмеялся.

«Вот она моя рыбка, клюнула!», – подумал Игорек с надеждой и спросил:

– Мог он это написать?

– Мог, только зачем ему это надо? – резонно заметил Жилбылсдох.

«Знал бы ты, зачем я тут с вами, вонючими, базар развожу», – снисходительно подумал Игорек. Рыбка сидела на крючке, оставалось выудить ее на берег.

Сжимая под мышкой красную папку, он заговорил властно и нетерпеливо:

– Значит так, Жил. Я должен с ним поговорить.

– Иди и говори, – равнодушно согласился Жилбылсдох, глядя в пол, и Игорек понял, что опущенные предлагают ему туда спуститься и там разговаривать.

Игорек нервно засмеялся:

– Ты предлагаешь мне туда… спуститься?