Жилбылсдох пожал плечами и ничего не сказал. Если бы не Операция «Левит», Игорек вмазал бы сейчас Жилбылсдоху и пошел по своим делам.

– Ладно, – неопределенно бросил Игорек и, подойдя к квадратному отверстию, из которого только что вылезли последние чурки, осторожно туда заглянул.

Там было темно и смрадно…

Игорек повернул голову и, пересилив себя, улыбнулся и прокричал:

– Ну что, мужики, кто мне его оттуда позовет…

Чушки молчали, ждали, что он еще скажет, и Игорек сказал, продолжил тем же тоном:

– … тот блок сигарет получит!

Но те продолжали молчать, не клюнув не только на блок сигарет, но даже и на «мужиков».

– Курить вредно, – напомнил Шиш и печально вздохнул, потому что курить хотелось, а сигаретки не было ни одной.

– Эй! – крикнул Игорек вниз и вновь не получил никакого отклика.

Прислоненная к краю, стояла лестница.

«Неужели я сейчас туда спущусь?» – задал себе Игорек совершенно невероятный вопрос, и вдруг из-за спины кто-то крикнул – высоко и издевательски:

– Христос в ад спускался, а ты чем лучше?

Игорек резко повернул голову, выпрямился и потребовал ответа.

– Кто сказал?

Но ответа не последовало, никто, кажется, и вопроса не понял, чушки не слышали того, что он услышал.

Игорек нюхал клей, глотал колеса, сидел на дури и игле – улетал, балдел, торчал, тащился, но никогда не видел никаких видений и не слышал никаких голосов, а тут – на свежую голову, средь бела дня…

И главное, непонятно откуда: сверху или снизу?

«Христос в ад спускался, а чем ты лучше?»

«Чем я лучше?» – растерянно спрашивал себя Игорек, начав свой спуск по шаткой склизкой лестнице, и чуть не сорвался, когда услышал снизу глухие удары и жизнерадостный голос поющего человека:

– Я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново.

Я люблю тебя, жизнь, я люблю тебя снова и снова!

…Монахи всё не шли, ветер дул, не по времени темнело.

Надо было вновь отправляться к чушкам – надо, но подошвы Игорьковых ботинок словно примерзли к ледяному асфальту.

Светлана Васильевна говорила иногда мужу: «С тебя, Марат, как с гуся вода». То всегда был упрек, но Челубеев воспринимал его как комплимент. «Гусь – птица серьезная», – отвечал он на это, зная, что отвечает, потому что в детстве жил у бабки в деревне и этих самых гусей пас. Умная, сильная и бесстрашная птица – гусь. Не могла задеть Марата Марксэновича явно неудачная шутка монаха про какие-то там свечи, которые надо куда-то зачем-то вставлять, над ней Челубеев не стал смеяться даже из вежливости. К тому же, когда, тратя попусту время, все смеялись, он думал…

Думал про встречу на Эльбе, ту самую, историческую, с которой, теперь это уже ясно, все началось. Марату Марксэновичу вдруг открылось, какую наши тогда сморозили глупость. Надо было не брататься в сорок пятом с американцами, не винчишко с ними дуть под майским солнышком, а врезать, пока были силы и кураж, и гнать до британских морей, а то и дальше. И зубрили бы сейчас янки в своих школах русский язык, как чехи и поляки еще недавно зубрили, и не было бы всемирного позора, который наша страна пережила во время перестройки и сейчас продолжает переживать!

Не было бы той встречи на Эльбе, не было бы и этой – вот какую мысль вынес Марат Марксэнович из своих раздумий. И пока враги в его присутствии над ним досмеивались, принял стратегическое решение – не повторять исторических ошибок и дать бой, немедленно дать бой!

– Смотрю я на вас и удивляюсь! – заговорил Марат Марксэнович громко и решительно, так громко и так решительно, что хорошо знающая своего мужа Светлана Васильевна тихо, но строго предупредила.

– Марат…

Но Челубеев поднял вверх ладонь, как римский патриций в сенате, призывающий всех замолчать, потому что сейчас будет говорить он.

И он заговорил:

– Да, я Марат! И был Марат, и останусь Марат! А ты была Светланой, стала Фотиньей и неизвестно еще кем будешь. Поэтому – молчать! И вы… – Челубеев выразительно глянул на Шалаумова с Нехорошевым, которые и так молчали и не собирались что-либо говорить.

На Людмилу Васильевну и Наталью Васильевну он даже не глянул, пренебрежительно лишь махнув в их сторону рукой.

– Я сейчас обращаюсь к ним. То есть к вам. – Марат Марксэнович повернулся к монахам и остановил на них свой испытующий взгляд.

– Ответьте мне на один простой вопрос. Зачем вам все это нужно?

О. Мартирий и о. Мардарий переглянулись и, видимо посчитав вопрос слишком общим, а значит, бессмысленным, решили на него не отвечать – как молчали, так и продолжали молчать.

Молчание длилось, однако, недолго.

– Хорошо, – согласился Челубеев с этой безмолвной претензией. – Зайдем с другого бога, то есть бока. – Многозначительная в общем контексте беседы оговорка его не смутила, а, наоборот, подстегнула. – Зайдем с другого бока. Вот я, к примеру, начальник исправительно-трудового учреждения. Контингент заключенных охраняю, кормлю, одеваю, обуваю, работой обеспечиваю, перевоспитываю по мере сил и возможностей. Не один, конечно, с коллективом. С коллективом! Это понятно, да? Моя общественная, извиняюсь, функция. Есть и личная, и я ее тоже не стыжусь! Вот жена моя, вы все ее знаете, была Светлана, стала Фотинья, дети есть, парень и девка, в московских вузах обучаются. Будут внуки потом, это тоже ясно. Жизнь! Жизнь – одним словом… Я знаю, зачем я живу, а вот вы, с позволения сказать, отцы, зачем живете вы? Чтобы мяса не есть? Креститься каждую минуту? Талдычить без конца одно и тоже? Петь непонятное? Зачем?

Челубеев задавал эти вопросы, как гвозди в гроб вколачивал, потому знал – нет у монахов на них ответа, нет, и не может быть! Вот и жена, и сестры ее, и мужья их о том же подумали – кончив говорить, Челубеев бросил на них победный взгляд и отчетливо увидел в глазах растерянность, а может быть, даже и страх.

Но сокрушительные эти вопросы не застали врасплох монахов. Они снова переглянулись, как бы решая между собой, кто будет отвечать, при этом каждый уступал право другому.

– Ты знаешь, зачем ты живешь, а мы знаем, зачем мы умрем, – ответил первым о. Мартирий.

Ответ был неожиданным, очень неожиданным, для всех неожиданным, даже для Челубеева.

– Ну-ну, и зачем вы… это самое… умрете? – спросил он смутившись, потому что нехорошо же говорить с живым человеком о его смерти.

О. Мартирий тяжело вздохнул, посмотрел на о. Мардария и попросил:

– Теперь ты, отец, ответь, пожалуй…

Толстяк заговорил неожиданно охотно, дружелюбно глядя на Челубеева, изо всех сил стараясь быть им понятым.