Кобылинский подошел к нему, протягивая руку, и сказал:

– Поверьте, господин младший унтер-офицер! Я жму вашу руку с большим, как никогда, удовольствием и признательностью за вашу храбрость и находчивость, которые вы проявили в боевой схватке с коварным и опасным врагом!

– Рад стараться!

Все рассмеялись, хотя и немного нервно. Напряжение, от которого даже воздух уплотнился и тревожно завибрировал, постепенно таяло. Доктор Деревенько озабоченно осведомился:

– Кто-нибудь еще пострадал, кроме господина Кобылинского?

– Родионов пострадал! – крикнула Анастасия.

В разговор вмешался Дзеньковский.

– То не есть Родионов. Правильне призвище у него – Свикке. Он у себя в Лифляндии бывши царски гендарм.

– Жандарм? – переспросила Ольга.

– Свикке жандарм, – подтвердил Дзеньковский. – Он есть жмудин и вшиско злий. Баришням не надо боятися. Комитет жолнежовый только что решил, что Свикке пускать в дом не будем. Я правильно говорю, товарищ Матвеев?

Рядовой Матвеев удивленно воззрился на поляка:

– Это ты сейчас придумал?

– То есть плохое решение? – в свою очередь спросил Дзеньковский.

– Нет, товарищ, – согласился Матвеев. – Решение верное, и комитет его, конечно, утвердит. И обратился ко всем присутствующим: – Да, можно считать, что солдатский комитет такое решение принял.

Ночью, во втором часу полковник Кобылинский уже был в постели и читал. Это была повесть Николая Щедрина «Господа Головлевы». Книгу ему дал царь.

– Почитайте, Евгений Степанович, не пожалеете. Как верно схвачены типы – удивляешься!

Кобылинский читал повесть третий вечер и действительно удивлялся: что император в ней нашел? Скучно, примитивно. Щедрина полковник читал и раньше, и некоторые повести этого желчного, но необычайно проницательного писателя полковнику понравились, особенно «История города Глупова» и «Благонамеренные речи». Не то «Господа Головлевы». Только из привычки к дисциплине полковник решил книгу дочитать.

Неожиданно раздался сильный стук в дверь. Полковник захлопнул книгу.

– Войдите!

Дверь отворилась с такой силой, что заплясали огоньки двух свечей на столике у изголовья кровати.

Это был разводящий – унтер Воскобойников.

– Господин полковник! Ваше высокоблагородие! – доложил он, выпучив глаза. – Там, внизу – банда чекистов. С обыском.

Кобылинский решил, что не понял унтера.

– Какая еще банда? – переспросил он. – Грабители? Воры?

– Хуже, господин полковник! – с вытаращенными глазами повторил Воскобойников. – Я же говорю – чека! Обыск!

– Постой, Воскобойников, – полковник взялся за сапоги. – Что за чушь? Какой может быть обыск?

– У них ордер. С печатями – как положено.

– Сейчас. Без меня никого в дом не впускать!

Внизу, в вестибюле, стояли четверо. Кто они, легко было понять по их одежде: те черные кожаные курки и такие же кепки. Пятым был Родионов. Он посмотрел на лоб Кобылинского с большим интересом.

– Чем могу? – спросил Кобылинский.

Один из чекистов шагнул вперед.

– Мы принуждены, – сказал он, – произвести обыск в помещениях, которые в настоящий момент занимают ваши подконвойные Романовы.

– Ничего не понимаю! – заявил Кобылинский. – Вы не перепутали адрес?

– Что тут непонятного? – с раздражением бросил чекист. – Вот ордер. Читайте.

Кобылинский внимательно рассмотрел листок. Да, ордер. Официальный бланк, подписи, печать. Он повертел бумагу в руках.

– Но какой повод? Он здесь не указан. В чем обвиняют детей?

– Детей? – уже с откровенной неприязнью переспросил чекист. – Уж, по крайней мере, трое из них вполне взрослые для того, чтоб нести ответственность перед законом.

– Ответственность… Но за что? И не откажите – назовите закон, на который вы ссылаетесь! – не отступил Кобылинский. – Повторяю, ваш ордер не указывает повод для обыска. Я не жандарм и не полицейский, но повод, по закону, должен быть указан – это я знаю совершенно точно!

– По старому закону! – отпарировал чекист. – А что касается повода… Повод могу назвать: контрреволюционная деятельность, незаконное хранение оружия и крупных неучтенных денежных средств, предназначенных для организации контрреволюционного мятежа на Урале.

Пораженный Кобылинский поначалу не мог произнести ни слова. Потом медленно проговорил:

– Какой сумасшедший вам такое сказал? Это же сумасшедшая… чудовищная клевета! Или, как минимум, ошибка.

– В революционные времена бывают еще более невероятные вещи, – чуть отступил чекист. И уже мягче добавил: – Я готов прислушаться к вашим словам и вашему мнению и даже признать их справедливость, но только после того, как оно будут подтверждено результатами обыска.

– А если я не подчинюсь вам? В настоящий момент у меня только одно непосредственное начальство – совет народных комиссаров. Мои полномочия подтверждены Свердловым и Ульяновым-Лениным через комиссара Яковлева. Я могу подчиняться только их приказам или приказам лиц, которых они мне назначат, – сказал Кобылинский.

– Сопротивляться не советую, – спокойно проговорил чекист и обернулся к Родионову.

Тот торжествующе показал Кобылинскому свои длинные желтые зубы, подошел к входной двери, открыл ее. Кобылинский увидел грузовик, стоящий вплотную к входным ступенькам. В кузове сидели десятка два вооруженных солдат. Они весело переговариваясь на незнакомом языке.

– Та-ам еще двое так же на маши-и-на, – удовлетворенно сообщил Родионов.

Кобылинский растерянно пожал плечами.

– Что же… прошу следовать за мной.

Родионов дал команду на незнакомом языке, солдаты быстро спешились и быстро выстроились в шеренгу. По следующей команде четверо вошли в дом и окружили полковника. Остальные блокировали вестибюль, парадный подъезд и черный ход.

– До-ом тоже весь окруженный, – небрежно бросил Родионов.

Поднимаясь на второй этаж, Кобылинский спросил шепотом у главного чекиста:

– Кто эти? Австрийцы? Венгры?

– Латыши, – коротко ответил чекист.

Это были знаменитые латышские стрелки. Их дивизии были созданы в пятнадцатом году по инициативе военного министра Сухомлинова, который убедил царя в том, что национальные формирования всегда более стойки в бою, чем смешанные. На фронте латышские стрелковые дивизии особой храбростью и стойкостью себя не проявили, но прославились исключительной жестокостью. После 1917 года они в качестве преторианцев отрабатывали у большевиков независимость, полученную от советской власти по принуждению немцев. После чего, с помощью тех же немцев, построили ублюдочное государство. Задача новоявленной латвийской «республики» была одна: постоянно держать финский нож у горла России и, когда немцы давали команду, слегка пускать ей кровь. Любопытно, что латыши в своей «независимой» стране немедленно оказались гражданами второго сорта. Первым сортом до 1945 года оставались те же немцы – этнические, которых, с легкой руки главного расиста Германии уроженца Прибалтики Альфреда Розенберга (кстати, уроженца Прибалтики), стали называть Volksdeutsche (фольксдойче)[142].