А сестры в медсанбате скажут: «Вот вам и лейтенант Шапошников, а как танцует, а как остроумен…»

Если долго лежать под телеграфным столбом в степи, то слышишь музыку – очень разнообразную и сложную музыку. Столб наливается ветром и поет. Словно вскипающий самовар, он тихонько шкворчит, гудит, свистит, булькает. Столб аспидно-серый, продутый ветром, прожаренный солнцем, прокаленный морозом. Он как скрипка, струны в нем – провода. И вот степь завела себе такую скрипку, играет на ней. Хорошо лежать, прислонившись затылком к столбу, и слушать скрипку, дышать, думать…

Вечером Волга окрасилась в великое богатство красок, она стала синей, розовой и вдруг покрылась легкой жемчужной пылью, заблестела серым шелком. От воды шла вечерняя прохлада, покой, а степь дышала теплом.

Берегом, у воды, брели на север раненые в окровавленных бинтах, над шелковой, розовой водой сидели полуголые люди, стирали портянки, зорко просматривали швы на белье, рядом ревели тягачи, скрежеща по прибрежным камням.

– Во-о-оздух! – протяжно кричит часовой, а воздух, ясный, теплый, пахнет полынью…

Как хорошо жить на свете!

Едва стемнело, немцы перешли в наступление. Зловеще осветилась земля, и все вокруг стало неузнаваемо и страшно. Самолеты развесили высоко в небе огни; покачиваясь, как тяжелые медузы, висели они, немые, внимательные, загасив тихий свет звезд и месяца, подробно освещая Волгу, степную траву, овраги, виноградники и молодые тополи над береговым обрывом.

Угрюмо загудели в небе мощные «хейнкели», затарахтели итальянские воздушные таратайки «макки»; заколебалась земля от бомбовых разрывов, дрогнул воздух от зловещего свиста тяжелых снарядов. Вскоре поднялись сигнальные цветные ракеты, в их зеленом свете степь и Волга окрасились ядовитым анилином, стали похожи на мертвый, раскрашенный макет из папье-маше, да и люди, их лица, руки вдруг стали картонными, неживыми. Странным казалось, что над землей, превратившейся в генштабовский макет, где уж не было холмов и долин, живой реки, а лишь занумерованные высоты, пересеченная с запада на восток местность, идущая с севера на юг водная преграда, по-прежнему стоял нежный, горький и сладостный запах полыни.

Завыли моторы немецких танков, зашуршала в ковыле немецкая пехота.

Видимо, немцы сумели нащупать батарею Шапошникова, определили, что ее огонь будет мешать их продвижению. Снаряды стали рваться один за другим на виноградных холмах, послышались стоны раненых, люди забегали, ища укрытий. А в это время пошли немецкие танки, и голос лейтенанта вызывал людей из укрытий. Орудия открыли огонь. Жестоко заплатила батарея за легкий дневной успех. К огню немецкой артиллерии вскоре присоединились минометы. Они стреляли с холмов, расположенных по ту сторону оврага. Пулеметные очереди, как внезапный грозовой ливень, ударили по виноградникам. Свалился, срезанный снарядом, певучий телеграфный столб.

Толе Шапошникову казалось, что ночному бою не будет конца. Душная ночь рождала врагов. Протяжно свистели авиационные бомбы, и вся округа вздрагивала от взрывов, вновь и вновь подходили танки, стреляли из пушек, били из пулеметов, внезапные огневые налеты оглушали и ослепляли, поднимали тучи земли, листьев, мелких камней.

А через несколько минут вновь слышалось ноющее гудение бомбардировщиков…

Во рту пересохло, земля скрипела на зубах. Толе хотелось сплюнуть, избавиться от противного ощущения, но слюны во рту не было. Голос его стал хриплым, и мгновениями он сомневался – неужели это он кричит так сипло и басовито?

Яркий режущий свет в небе погасал, тьма становилась непроницаемо плотной, люди рядом угадывались по тяжелому дыханию. Белым пятном на черном фоне мутнела церквушка в Заволжье. А через минуту сухой, мертвый свет вновь разгорался над степью, и казалось, это от него першит в горле и пересыхает гортань.

Стрельба занимала все силы без остатка. Лишь одно чувство, одна смутная мечта жила в душе – додержаться до утра, увидеть солнце. И Толя Шапошников увидел его.

Оно поднялось над заволжской степью, над нежно-розовым, пепельным и жемчужным волжским туманом.

Юноша, широко открывая запекшийся рот, прокричал слова команды, и рев орудий, отбивших все ночные атаки немцев, приветствовал восход.

…Толе показалось, что земля в двух шагах от него ослепительно сверкнула, тяжелый кулак толкнул его в грудь, и он споткнулся о стреляную гильзу и упал. Он слышал, как чей-то голос кричал:

– Давай, санитар, сюда, лейтенанта ранило.

Он видел склоненные над собой лица красноармейцев и не мог понять, почему они смотрят на него с выражением жалости и заботы, – вероятно, они ошиблись, ранило не его, а какого-то другого лейтенанта, а он сейчас поднимется на ноги, отряхнет с себя пыль, спустится к Волге, умоется чудной, холодной и мягкой речной водой и вновь примет команду над батареей.

4

Возле шлагбаума контрольно-пропускного пункта на перекрестке степных дорог ожидали попутных машин несколько командиров и красноармейцев.

Каждый раз, когда вдали показывалась машина, все ожидающие, подхватив свои мешки, подходили к регулировщику, и он недовольным голосом говорил:

– Ну чего же вы снова в кучу сбиваетесь, ведь сказано было: всех посажу. Отойдите в сторону, нельзя работать.

Майор средних лет, в многократно стиранной, но опрятной гимнастерке, усмехался словам регулировщика с видом человека, много уже испытавшего в жизни и давно знающего, что учить вежливости кладовщиков продовольственных складов, иных генеральских адъютантов, писарей АХО и регулировщиков, сажающих в машины, – дело безнадежное.

На перекрестке был вбит большой столб со стрелками-указателями: «Саратов», «Камышин», «Сталинград», «Балашов».

Дороги казались одинаковыми, куда б ни был повернут указатель – на восток, на запад, на север, на юг.

Желтая пыль лежала на сухой, серой траве, коршуны сидели на телеграфных столбах, когтистыми лапами охватив белые изоляторы. Но люди, стоявшие у шлагбаума, знали различие дорог – той, что бежала на восток и на север, и той, что вела на юго-запад и к Сталинграду.

У шлагбаума остановился грузовик, в кузове его сидели раненые, обвязанные потемневшими от пыли бинтами с проступающими черными пятнами высохшей крови.

Регулировщик сказал майору:

– Садитесь, товарищ майор.

Майор закинул в кузов мешок, стал ногой на колесо и полез через борт. Когда грузовик тронулся, майор махнул рукой оставшимся случайным спутникам своим – капитану и двум старшим лейтенантам, с которыми недавно лежал на траве, ел хлеб и рыбные консервы и которым показывал фотографии жены, дочери и сына.

Он оглядел новых спутников – серых от пыли, бледных от потери крови красноармейцев – и, позевывая, спросил одного с рукой на перевязи:

– Под Котлубанью?

– Точно, – ответил раненый, – вели нас по передовой, ну, он и обрадовался, давай молотить.

– А нас по-над Волгой, – сказал второй раненый, – народу покалечило! Ребята говорили – ночью бы надо подойти, а так по степу ему ж все видно. Думали