– Минами немец бил?

– Ну а чем же? Ясно. У него миномет отвратительный.

– Что ж, теперь отдыхать будете, – сказал майор.

– Да нам что, – сказал раненый и, указав на лежащего на соломе человека, добавил: – Вот лейтенант отвоевался.

– Надо бы его удобнее положить, – сказал майор. – Санитар!

Лежащий посмотрел прямо в глаза майору долгим взором, страдальчески поморщился и снова закрыл глаза.

Он лежал со строгим лицом, с запавшими щеками, с плотно сошедшимися, слипшимися губами. Лицо его показывало, что он не хочет смотреть на свет, что ему не о чем говорить, что ему нечего спросить. Ему уж не было дела до пыльной огромной степи и до сусликов, перебегающих дорогу, его не интересовало, скоро ли привезут его в город Камышин, покормят ли горячим, можно ли отправить из госпиталя письмецо, наш или немецкий самолет гудит в воздухе.

Он лежал и угрюмо следил, как остывало внутри него тепло жизни – единственной драгоценности, принадлежавшей ему и утерянной им на веки веков.

О таких людях, хотя они еще дышат и стонут, санитары говорят:

– Этот уже готов.

Ночью немцы налетали на Камышин, и раненые с беспокойством оглядывали дома с вышибленными оконными рамами, жителей, смотревших все время вверх, блестевшую стеклом мостовую, ямы, вырытые упавшими с неба тридцатипудовыми бомбами, которые немцы нацеливали с верстовой высоты на маленькие домики под зелеными и серыми крышами.

Раненые волновались и говорили, что хорошо бы сразу, не останавливаясь здесь, сесть на пароход и поехать в Саратов. Они бережно подносили свои обвязанные руки и ноги к борту, точно это были дорогие, очень ценные, не им принадлежащие предметы, и спускались вниз, кряхтя и охая, доверчиво глядя на подходившего военного врача в куцем белом халатике с короткими рукавами и в кирзовых сапогах.

Майор, слезая с грузовика, оглядел тяжелораненого. Тот лежал с железным темным лицом и снова посмотрел глубоким взором прямо в глаза майору.

Майор махнул рукой своим случайным спутникам и пошел по центральной улице.

«Почему-то умирающие всегда в глаза смотрят», – подумал он.

Он шел не торопясь, оглядывая дома, скверики охваченного военной тревогой городка, и вспоминал, что жена его училась тут в гимназии. И ему стало грустно от мысли, что по этим уличкам когда-то худенькой девочкой с длинной тонкой косой, обмотанной вокруг головы, ходила его Тома и что за ней ухаживали тут гимназисты и, наверно, назначали ей свидания в этом садике над Волгой, где теперь толпились беженцы, щетинились в небо зенитные пулеметы, а раненые в серых халатах с возбужденными, озорными лицами меняли хлеб и сахар на водку и самосад.

Потом он вспомнил, что ему следует получить по продовольственному аттестату продукты, и спросил регулировщика, где находится продпункт.

– Не знаю, товарищ майор, – ответил регулировщик и махнул флажком.

– Так-с, – сказал майор, – а где расположен комендант?

– Не знаю, товарищ майор, – ответил регулировщик и, чтобы обезопасить себя от сердитого замечания, добавил: – Мы тут недавно, ночью только пришли.

Майор пошел дальше. Его опытный армейский глаз определил, что, очевидно, несколько часов назад в город пришел корпусной или армейский штаб.

Возле домика с колоннами стоял автоматчик, а у калитки несколько командиров, ожидавших пропусков, оглядывались на плавно идущую официантку, подпиравшую своей высокой грудью поднос, прикрытый белой салфеткой.

Щеки официантки были румяны и круглы, икры ее сильных больших ног белы, глаза черные, дерзкие, веселые.

– Да-а-а, – протяжно сказал майор. И все командиры в зеленых пилотках и пыльных сапогах, обвешанные планшетами и полевыми сумками, услышав это многозначительное «да-а-а», улыбнулись.

Майор шел по улице. Из-за фруктовых деревьев в саду видна была мачта рации, слышался четкий стук движка, связисты, оглядываясь, тянули провода. Возле облупившегося малинового здания с наполовину выбитыми пыльными стеклами и с вывеской над входом «Кино «Коминтерн» стояли тяжеловесные машины-фургоны, и капитан в роговых очках, размахивая руками, кричал на шоферов.

Майор сразу понял, что это типографская техника армейской газеты. Больше того, он по многим признакам определил, что армия эта пришла из резерва, никогда в боях не была. Он понял это и по нервозной суетливости людей, и по их новому обмундированию, и по тому, что штабные командиры лихо носили на плече совершенно ненужные им здесь автоматы с тяжелыми патронными дисками, и по тому, как были тщательно камуфлированы грузовики, и по тому, как шоферы, часовые, командиры, связисты все время посматривали на синее августовское небо.

Майор, вначале оробевший от близости большого начальства, почувствовал себя весело.

Он со снисходительным спокойствием и с чувством превосходства оглядывал пришедших из тыла.

Майор воевал летом 1941 года в лесах Западной Белоруссии и Украины, прошел через испытания первых дней войны и знал все и видел все. Все рассказы о войне майор, человек молчаливый и скромный, выслушивал с тихой сдержанной улыбкой, теша себя мыслью: «Эх, братцы, о том, что я знаю, не расскажешь и не напишешь».

И только встретив такого же, как он сам, все испытавшего и через все прошедшего тихого и застенчивого майора и сразу узнав его по тысяче ему одному известных примет, затевал с ним сердечный разговор.

– Э, а помните вы генерала Н., который в мундире, при орденах, шел из окружения и вел на веревке козу? Его на болоте два лейтенанта спросили: «По азимуту идете?» Он махнул рукой и говорит: «Да какой там компас, коза выведет».

Майор вышел на обрыв над Волгой и сел на зеленую скамейку. Он считал, что торопиться в военном деле не следует, война ведь не на месяц и не на два. Он никогда не забывал пообедать, любил посидеть на солнышке с трубочкой, предаваясь воспоминаниям и тихой грусти; в дороге пропускал чрезмерно перегруженные составы и, становясь на ночевку, отыскивал квартиру с приветливой хозяйкой, у которой кстати была бы корова. Козьего молока майор с детства не любил.

День стоял жаркий и безветренный. Волга была видна на многие версты, сияла под ясным полновесным солнцем. Было очень жарко, и даже от скамейки, от крыш домов, от темных бревенчатых стен, от булыжника мостовой, от пыли, лежавшей на выгоревшей траве, шел запах, словно старое мертвое дерево, камень, жесть, сухой прах земли потели как живые. Левый берег, поросший ивами и камышом, был хорошо виден – светлый, должно быть, необычайно горячий песок украшал его, и малюсенькие военные люди тяжело брели от переправы по этому песку. Тут бы голышом полежать и – в воду: поплавать полчасика, а потом залечь в тени и пить пиво из бутылок, опущенных на веревочках на дно холодного ключика.

А