даль казалась чуть туманной, словно в голубоватый воздух осторожно капнули молока. Волга текла неторопливая, большая к Луговой Пролейке, к Дубовке, Сталинграду, к Райгороду, к Астрахани. Казалось, ей грустно и она утомлена пышностью этого горячего августовского дня. Волга ведь знала, что торопиться ей некуда.

Майор оглянулся, нет ли поблизости высшего начальства, и тихонько расстегнул три пуговки на своей гимнастерке.

«Дынь и арбузов тут много, – подумал он, – сходить бы на базар, да неловко менять на сахар. На деньги ведь колхозники не любят продавать. Эх, Томочки тут нет, она бы это дело устроила».

Он с печалью подумал о семье, пропавшей без вести в пограничном городке, вынул из кармана карточку и долго смотрел на нее.

Мимо проходил босой мальчишка с сиреневой латой на брезентовых штанах.

– Эй, мальчик, подойди-ка сюда, – позвал его майор.

Мальчик, как всякий тринадцатилетний человек, у которого на душе всегда есть несколько грехов, остановился и недоверчиво смотрел на майора.

– Ну, чего? – спросил он.

– Как бы купить арбуз, а? – приветливо сказал майор.

– На табак, – ответил мальчик и подошел к майору. – Полпачки.

– Ну что ж, давай. Ты притащи его сюда, только смотри, чтобы косточки черные, у меня табак знаешь какой!

– «Боомское ущелье», верно. Я сейчас, товарищ майор.

Мальчик пошел по тропинке, а майор вынул кисет, аккуратно нарезанную папиросную бумагу, исписанную фиолетовыми цифрами, свернул толстую папиросу, продул прозрачный мундштучок, сделанный из авиационного стекла, поглядел на свет в дырочку и закурил.

«Ох, ох, ох, камушек на исходе», – озабоченно подумал он, пряча в карман зажигалку.

В это время проходивший по дорожке румяный и полнолицый техник-интендант 2-го ранга вдруг остановился и посмотрел на майора. Он сделал шаг вперед, но снова оглянулся.

– Извините, товарищ майор, ваша фамилия не Березкин? – И тут же, вскрикнув: – Иван Леонтьевич, ясно! – подбежал к майору.

– Постой, постой, – произнес майор, – ну точно – Аристов, сколько же это я тебя не видел? Ты ведь у меня начальником хозчасти был.

– Точно, Иван Леонтьевич, одиннадцатого февраля сорок первого года был откомандирован в распоряжение Белорусского военного округа.

– А теперь где воюешь?

– Я, товарищ Березкин, теперь начальник продотдела армейского, все время в резерве были.

– О, брат ты мой, начальник продотдела, – сказал майор и внимательно посмотрел на Аристова. – Садись, чего ж стоять, закуривай.

– Ну, что вы, зачем крутить – пожалуйста папиросу. – И Аристов, смеясь, спросил: – А помните, как гоняли меня в Бобруйске, когда не заприходовал сено, что в колхозе взял?

– Ну как же, – сказал майор, – помню.

– Вот было время, вот была жизнь, – сказал Аристов.

Майор посмотрел на его щеки и подумал, что Аристову и теперь неплохо живется. Он был одет в габардиновый костюм, на голове была щегольская защитная фуражка, на ногах – отменные сапожки.

И все предметы, принадлежащие ему, были хороши: зажигалочка с сиреневой аметистовой кнопочкой, ножичек в замшевом чулочке – Аристов вынул его из кармана и, поиграв им, снова спрятал, – хорош был и планшетик необычайно добротной красной кожи, висевший на боку.

– Пойдемте ко мне, – сказал Аристов, – у меня квартира тут рядом, прямо два шага.

– Мне надо мальчишку подождать, – сказал Березкин, – я его снарядил арбузик принести, на полпачки табаку выменять.

– Что вы, ей-богу, – с возмущением сказал Аристов, – нужен вам мальчишка этот.

– Ну, неловко же, условились, лучше минуточку подожду, – сказал майор.

– Да пойдемте, съест он этот арбуз за ваше здоровье.

И Аристов подхватил зеленый майорский мешок.

Майору за его долгую военную жизнь приходилось не раз обижаться на АХО и военторги.

– Ох, Иванторг, – любил говорить он и покачивать головой.

Но надо сказать, шел он сейчас за Аристовым не без удовольствия.

По дороге он рассказывал свою историю. Воевать он начал на границе в пять часов утра 22 июня 1941 года. Он успел вывести свои пушки и даже прихватить две оставленные соседом батареи стопятидесятидвухмиллиметровых орудий и несколько грузовиков с горючим. Шел он через болота и леса, дрался на сотнях высоток, на десятках больших и малых речек, под Брестом, Кобрином, под Бахмачом, Шосткой, Кролевцом, под Глуховом и хутором Михайловским, под Кромами и Орлом, под Белевом и под Чернью. Зимой воевал он на Донце, наступал на Савинцы и на Залиман, прорывался на Чепель, наступал на Лозовую.

Потом его ранило осколком, потом его лечили, потом снова ранило, но уж не осколком, а пулей, теперь он нагоняет свою дивизию.

– Така работа, – сказал он и усмехнулся.

– Иван Леонтьевич, – спросил Аристов, – как же это вы столько воевали и ничего такого? – и он указал на грудь выцветшей, словно поседевшей гимнастерки Березкина.

– Э-э-э, – протяжно сказал майор, – четыре раза представляли, а пока представят, заполнят наградные листы, меня в другую армию переведут. Я вот никак подполковника не получу, тоже, пока надумают аттестовать, меня на новое место переводят. Известная вещь мотострелковая часть – цыганим по фронту. Нынче здесь, а завтра там. Така работа. – Он снова усмехнулся и притворно-равнодушно сказал: – Мои все приятели, которые училище со мной в двадцать восьмом кончили, теперь дивизиями командуют, дважды, трижды орденоносцы, а один, Гогин Митька, тот уже генерал, в Генштабе, что ли, к нему теперь: «Ваше приказание, товарищ генерал, выполнено, разрешите идти!» Лапу к уху, повернулся и пошел. Солдатское дело, така работа.

5

Они вошли в чистенький дворик, и красноармеец с заспанным лицом, торопливо оправляя смявшуюся гимнастерку и отряхивая солому, прилипшую к брюкам, лихо приветствовал их.

– Спишь? – сердито сказал Аристов. – На стол накрывай.

– Есть! – крикнул красноармеец и, взяв из рук Аристова мешок, пошел в дом.

– Вот, черт, первый раз вижу толстого бойца, – сказал майор.

– Жук он, – сказал Аристов с уважением, – в АХО писарем был, требования выписывал, но оказался повар мировой. Переводить будем в столовую Военного Совета, испытываю его теперь.

В проходной полутемной комнатке с дощатыми стенами, выкрашенными по волжскому обычаю голубой масляной краской, их встретила хозяйка – приземистая, плечистая старуха с седеющими усиками.

Она хотела поклониться гостю, но так как была очень мала ростом и очень широка, поклониться ей не удалось, и ее словно шатнуло вперед.

Здороваясь с хозяйкой, майор вежливо козырнул и оглядел покрытый вышитой скатертью стол, кусты китайской розы, двуспальную кровать, закрытую опрятным белым одеялом.

Он вынул из полевой сумки мыльницу, полотенце и попросил хозяйку слить ему воды на руки.

– Как же ваше имя и отчество, мамаша? – спросил Березкин, сняв с себя гимнастерку и намыливая крепкую, красную шею и лысеющую бритую голову.

– Вот до сих пор звали Антониной Васильевной, – протяжно, певуче ответила старуха.

– И