Добавьте сюда и Крым, куда я переселился в конце 80-х, поменяв свою киевскую квартиру на Гурзуф и проведя там, наверное, одни из самых счастливых лет и до последних событий возвращаясь туда ежегодно. И Россию, Москву, которые на протяжении всей жизни были для меня частью внутреннего дома, такой же, как, по-своему, Киев и Крым. А потом, хотя и по-другому, Индия. Что жтут скажешь? Это как тело, разорванное на равные части, по живому. Мое тело. Срастется ли это когда-нибудь? Да, наверно. И не такое срасталось. Я вот иногда вздрагиваю, уйдя в себя, затерявшись в мыслях, на тихих мюнхенских улочках, вздрагиваю от немецкой речи. Как в тех наших советских фильмах, когда они подходят к хате, заняв деревню. Где я? И вижу взгляд моего деда, вернувшегося с войны с юным лицом старика и промолчавшего до конца своих дней. Да, срастется. Но, похоже, уже не при нашей жизни. И, как я написал, хотя и по другому поводу: «Наломали дров? Будет нам обогреться на свете том».

В вашей новой книге стихов, выходящей в «Новом литературном обозрении», есть о том, как ваш дед «чаевничал с Циолковским». Это же невыдуманный эпизод?

Нет, невыдуманный. Мы ничтожно мало о нем знали, и уже не узнаем больше. Он очень молчаливо жил. И очень любил собак. Называл жену Бобик, а дочь (маму) – Джойка. И подолгу стоял у окна, порой заговариваясь на латыни, и потом тихо вздыхая: «О-хо-хо, скоро в космос лететь». Я помню, как мальчишкой приходил к нему по выходным на Банковую в Киеве, в коммуналку, и вторая жена его (на войне она была полковником мед.службы, а он сапером), цепко хватала меня за запястье, считая пульс, а потом дирижировала обедом, а он сидел, как всегда молчаливо, лишь улыбаясь откуда-то очень издалека. А когда она умерла, я переселился к нему, мне было уже за 20, и однажды, проходя мимо включенного телевизора, он обронил: «А, Константин Эдуардович…» Оказалось, служа в те годы в паровозном депо Калуги, он не раз заходил к нему на чай. Всю жизнь он переходил улицу, не глядя на светофор. И был сбит на 82-м году автокраном, мчавшемся из Чернобыля. На опознании в морге, приоткрыв простынку, я увидел то же юное, чуть издалека улыбающееся лицо. Верней, только левую его сторону.

Переходя к персонажам литературным, в вашей поэтической книге несколько раз поминается Кафка, персонаж, вряд ли ассоциирующийся у всех с поэзией. Почему именно он стал своеобразным героем книги?

В моем случае эта граница между прозой и поэзией всегда была плавающей, если вообще была. В лучшие минуты письма, то и другое входило друг в друга, становясь единым, которому, казалось, подвластно то, что по отдельности им не достичь. В одной из рецензий на мой роман «Адамов мост» говорилось, что это стихотворение в 500 страниц. И я думаю, да, можно и так взглянуть. Но говоря «подвластно», я не имею виду, что удавалось. Да и новая книга стихов, о которой вы спрашиваете, говорит о том, что я не только на этом пути, а вот нежданно после долгого перерыва вернулся к стихам.

Знаете, с возрастом круг внутренних сокровенных собеседников становится не таким широким. (Вот тема, вот по-настоящему важный вопрос – об обращенности, адресности. К кому-чему мы обращены внутренне, когда говорим, пишем, думаем. От этого «визави», от этой «настройки», зависит вся музыка твоих воплощений и в конечном счете судьба, и куда больше, чем, казалось бы, от тебя самого. Потому что мы не равны себе никогда).

И вот я задумался. Ведь трудно представить большего антипода мне, чем Кафка. Когда же он стал одним из этих немногих внутренних собеседников? Который ведь не обязательно отвечает, он может быть и окном, например, у которого стоишь в сумерках…

Странно, и, может быть, это субъективное ощущение, но Кафка, как, пожалуй, никто другой, не автор, не персонаж, не книги, не дневники, и даже не совсем человек. А нечто вместе взятое и в то же время то, что никогда не «взять». Нечем. Как местность, которая больше состояние, но и оно не здесь, при том что вот она – ближе сердца.

И письмо у него такое. «Так называемое сверхъестественное, находясь перед глазами, в центре кадра, никогда не в центре внимания. Не вынесено за рамку и не в размыве, оно – вот, в центре, и его нет. А что есть? Обстоятельства, церебральные нити, видимо, исходящие от этого центра. Видна траектория жертвы, виден узор паутины, видны места разрывов и линии натяжения между жертвой и жертвенником. Бог очевиден, потому и незрим. Так, если смотришь на росчерки ласточки в небе, неба не видишь. Чудо – всегда здесь, оно открыто зрению, но – во второй экспозиции. Которая, если оттуда глядеть, – первая. Он оттуда и смотрит, а пишет отсюда». Это говорит главный герой «Адамового моста», который путешествует по Индии с любимой женщиной и время от времени читает Кафку, который все больше становится персонажем, вернее, все реальнее входит в их путешествие. А читает он очень странную новеллу, может быть, самую необычайную и глубокую у Кафки, к которой он возвращался много раз и так и не смог закончить, и неспроста. Называется «Егерь Гракх». Всего пара страничек. В которых речь идет о неком егере, который исправно служил, и все шло хорошо, пока он случайно не сорвался в пропасть и умер. И его, как водится, должны были перевезти на ту сторону реки, от живых к мертвым. Но вот этого-то и не случилось. То есть нельзя сказать, что не случилось совсем. Барка отчалила, но каким-то образом «зависла» и с тех пор дрейфует в небе, в нижних пределах смерти. На этой барке есть некий шкипер и его жена Юлия, которая всякий раз ставит у изголовья егеря напиток той страны, над которой они проплывают. Идут годы, века, порой барка причаливает к какому-нибудь городку и по обоюдной предварительной договоренности происходит очередной разговор. Например, как на этот раз – с бургомистром Ривы. Разговор о том, жив ли он или мертв, и что же произошло, и почему именно с ним, и главное – чья в этом вина. Знаете, как это бывает, вдруг говорит егерь, миг невнимательности Капитана, притяжение какой-то дивной родины, легкий поворот руля… и всё. И вы уже на этой барке между этим светом и тем. И вот с героями книги, счастливыми и ладными, увлеченными путешествием, исподволь что-то произошло, как с тем егерем, и вглядываясь, он все больше находит