А третий период – в начале 2000-х – уже собственно живопись, графика, фотография, выставки – персональные и групповые (более сотни, здесь, в Западной Европе). Но я эту деятельность свою не переоцениваю, хотя и делал лишь то и так, как хотел, без рыночных компромиссов и с полной самоотдачей. Другое дело, что на этом поле я себя чувствовал намного ограниченней – по возможностям и способностям – чем в письме. Но пережидал – как в творческом тылу – на этом поле я с благодарностью и интересом. В ожидании письма. Которое могло и прийти и не. Тут как с индийскими поездами: не по расписанию, а когда на роду написано. Да и машинист может сойти с поезда и уйти в поля – побыть в созерцании… (Одернул себя: не преувеличил ли? Нет. Командир международного рейса, вырулив на взлетную полосу, покинул самолет и ушел домой – выспаться. Восемь часов пассажиры ждали его возвращения. Факт). Оно же – письмо – приходит не волевым усилием и не по вдохновенному желанию, а когда внутри всерьез меняется картина мира. И вот этот чудовищный, ворочающийся «gap» немоты между прежним, прожитым в речи (дарованным речью и отнятым ею), и еще бессловесным, новым, ищет становления в письме.

Ну вот, наговорил столько, а к вашему вопросу так и не подошел, наверно. «Бестелесному», говорите? Нет, мы ж не ангелы. Даже в крайних опытах приближений к «другому», мы не утрачиваем своих очертаний, и слава богу. В жизни хватает «нечеловеческого» и при этом вполне телесного, мы же занимаем лишь ничтожно малую его часть. Вот, например, ближайшее – животные. Я только что вернулся из Индии, где провел три месяца в джунглях. И вот это чувство леса, животных и шире – жизни (но оно приходит не сразу, а с опытом и лишь когда ты по-настоящему честно и открыто кладешь свою жизнь «на кон», всякий раз не зная, вернешься ли) – лучшее, что я испытывал – там. Когда лес открывается тебе в той же мере. И звери подходят к тебе, просто сидящему у дерева и заглядывают в лицо. И невольно думаешь: может, ты не совсем уже человек? Если такая близость. И камере, если уж о фотографиях, это тоже как-то передается. Далеко не всегда, но в какие-то минуты, в каких-то снимках – да.

Вы несколько раз упоминали Индию, несколько раз были там, Индия присутствует в ваших книгах. Почему все же Индия? Я буду тут немного «адвокатом дьявола» – и поездки к гуру в 60-е никому, кажется, не принесли просветления, и публика сейчас на Гоа собирается не всегда приятная…

Мне кажется, Саша, уже из сказанного можно догадаться, что я, мягко говоря, во многом не совпадаю с теми, кто составляет 99%, ездящих в Индию по тем или иным причинам. Ни «лестницы просветления», ни какие-либо «достопримечательности», ни вообще места туристического пользования, а тем более уж Гоа не в поле моего интереса. Страсть моя светлая – одна: джунгли. И если бы в Индии не было бы ничего, кроме них, я бы, наверное, все равно туда отправлялся, и столько, сколько хватит жизни. Другое дело, что представить себе Индию без людей, дорог, без всей этой цыганской вселенной, которую я так люблю и настолько чувствую своей, родной, то есть просто домом, всё больше домом, чем где бы то ни было… да, это было бы лишь половиной счастья. Но я говорю об индийской глубинке, часто находясь там, где пришлых либо отродясь не видели, либо не помнят когда. Я так много и на разные лады в последние 10 лет говорил и писал об Индии, что не уверен, стоит ли нам сейчас затевать этот непредсказуемо долгий разговор, который, возможно, съест всю нашу беседу. Вот тут[177] я недавно, кажется, наконец, собрал в словах то главное, что отвечает на ваш вопрос об Индии, моей Индии. А здесь я лучше расскажу, как все это начиналось.

12 лет назад у меня был короткий, но оставивший след на всю жизнь, роман с легкой прозрачной девочкой, сквозь которую плыли века, как облака, с австрийской герцогиней, слависткой, влюбленной в Грецию, жившей в стороне от мира, читая в подлиннике Гомера… Мы странно, даже как-то мистически сблизились, но отношения наши вскоре нежданно уткнулись в тупик. И мы решили бросить монетку – себя как монетку: легла на Индию. Ни я, ни она там прежде не были. Вернулись и разошлись. А Индия осталась. С обоими.

В ту поездку мы остановились в Ришикеше – еще относительно аутентичном в те годы. Там жил человек, с которым я был знаком прежде. Жил там уже 20 лет. Свами Амрит. Непростой, в несколько вавилонов. Но тем и интересен. Я писал о нем не раз – и в «Аморте», и в «Адамовом мосте». Была и отдельная книжка моих бесед с ним обо всем на свете – «Медитации у Ганги», в «Эксмо» выходила. Так вот вторая моя Индия началась с поездки с ним на юг, в библиотеку Акаши, где хранятся списки всех людских судеб. То есть хранятся они в Акаши – в том пространстве, которое Вернадский, например, называл ноосферой. А в этих «библиотеках» ридеры (медиумы), считывают, переносят на пальмовые дощечки. Таких библиотек несколько в Индии. Когда-то была одна. Нострадамус, говорят, пользовался. Амрит ездит туда ежегодно, с тех пор, как получил там на руки свою судьбу. Приезжает, корректирует, есть такая садхана, практика работы с судьбой. Мне тоже там мою нашли и выдали… Хорошая история, да? Милые цыганские шалости. Трудный у меня был с ним разговор, жесткий, в храме Марса, всю ночь по кругу ходили по пустынной анфиладе вокруг бассейна. Ходили по кругу, как Запад с Востоком, непримиримо. Хорошо хоть друзьями расстались. И началась другая Индия, с джунглями, с тигриными тропами, с горными племенами, уже моя.

А насчет гуру и просветления… Не знаю, это не по моей части. Но думаю, вообще никакой опыт никому передать нельзя. Это как дактилоскопия, не передается. Да и само так называемое «просветление» (enlightment) – это что? Вот Сократ говорит: «Я не могу поверить, что двойка получается из сложения двух единиц, и судить не решаюсь о разделении единицы на два». Если это просветление, то такое мне по душе.

Так получилось, наша беседа ходит пока по географическим дорогам. Вы родились в Киеве, в середине 90-х только переместились в Германию. Возможно ли в каком-то обозримом будущем разрешения конфликта, примирение Украины и России? Каким вообще вам видится будущее