весьма достойно. Он вдруг сильно напомнил мне епископа Фишера. Оба они отличались аскетической худощавостью, сдержанностью и смотрели на мир испытующими близорукими глазами. Тот и другой говорили меньше, чем думали.

– Мы рады приветствовать вас, – сказал он. – Нам приятно, что вы решили почтить здешние края своим присутствием.

Распорядившись, чтобы о наших лошадях позаботились, Сеймур пригласил нас в дом. Мы вошли в темный приемный зал – в давние времена в нем принимали рыцарей, облаченных в громоздкие доспехи.

– Отец неважно себя чувствует, – продолжил Эдвард, – за последний год он – простите уж мою откровенность – стал совсем ребенком.

– Так частенько бывает, – пробормотал Норрис. – То же самое произошло с моей матушкой. Тягостное зрелище…

– Да, плачевное, – согласился Эдвард. – При виде отца у меня сердце кровью обливается. Но мы не теряем надежды, что он справится с недомоганием и станет прежним. Увы, Джон Сеймур, в сущности, умер, его место занял младенец, блаженный дурачок. Умом я понимаю, что это не его вина, но сердце противится. Я обратился за советом к нашему священнику…

– Из местного прихода?

– Да. Он давно знает нашу семью. И он сказал, что порой Господь вновь превращает нас в детей, перед тем как призвать в мир иной. Но я не сумел постичь его слова. Ведь Бог созидает, а не разрушает. Непонятно.

– Мне тоже, – вставил я.

Господь позволил мне обвенчаться с ведьмой и дал мне ребенка от нее. Все гораздо сложнее, чем кажется. Всевышний стал своенравным, и могущество дьявола укрепилось.

– Вы увидите его за ужином, – сказал Эдвард. – Увидите, каким он стал, и вспомните, каким вы знали его.

Сколько еще мучительных перемен мне предстоит выдержать?

Большой зал с двумя рядами окон, хотя и без верхней галереи, оказался единственным вместительным помещением в скромном доме. Ведь в давние времена строили без размаха. В обширном Савернейкском лесу любили охотиться рыцари, и они частенько заглядывали к Сеймурам в Сент-Мурс-холл – так некогда назывался их манор. Поэтому зал достойным образом обновили – поставили длинные столы, грубые стены заштукатурили, побелили и искусно украсили щитами и церемониальными мечами. Очевидно, с тех пор здесь мало что изменилось.

Тем сентябрьским вечером к ужину собрались всего несколько человек, и мы уютно расположились на одном конце стола. Во главе его почтительно усадили хозяина – Эдвард с Томасом привели его, поддерживая под локти. Я занял почетное место справа от него.

С виду он совсем не изменился. Рядом со мной сидел все тот же Джон Сеймур, с которым мы сражались во Франции и делили походные трапезы. Его лицо и глаза были прежними. Он сохранил внешнюю благообразность, поэтому казалось, что все его прочие достоинства остались при нем. Логичное предположение.

Его голубые глаза задержались на мне. Он прошелся взглядом по моим волосам, лицу, одежде.

– Кто это? – капризно спросил Джон.

– Наш король, – ответил Эдвард. – Он приехал поохотиться с нами.

– Король?

Он же знал меня, подшучивал надо мной, сопровождал на верховых прогулках.

– Король Генрих. Генрих Восьмой.

Джон кивнул, но в глазах его ничего не отразилось. Мне захотелось сказать: «Помните Битву шпор[98], в тот день вы лихо преследовали французов! Как они улепетывали!»

По лицу его блуждала глупая улыбочка. Неужели разум совсем покинул его? Нет, не может быть. Еще не все потеряно. Он жив, кивает головой и ужинает вместе с нами… разве мог сэр Джон бесследно исчезнуть? Он все тот же, мы просто не знаем, как пробудить его память.

– Ах, какие вкусные были вишни! – воскликнул он. – Вишни, вишни… у меня совсем их не осталось… Ни одной.

Он поводил ложкой по тарелке.

Словно ребенок… Время для него повернуло вспять. Но это же противоестественно. Мы умираем от старости либо угасаем в болезнях. Никто не может вернуться в детство.

– Сейчас все будет, отец, – послышался ласковый голос, и кто-то наполнил его тарелку кусочками моркови и пастернака и мелко порубленной бараниной.

Сеймур улыбнулся и погладил заботливую руку.

Я обернулся, но сперва не разглядел ничего, кроме белого головного убора да блекло-бурого платья прислуги.

– Вы очень любезны, милая, – заметил я, коснувшись ее пальцев.

Она вела себя крайне ненавязчиво, но, видно, дело свое знала.

– Едва ли помощь родному отцу свидетельствует о любезности, – ответила девушка, отстраняясь.

– Так это Джейн? – удивленно спросил я, глядя ей вслед.

– Подлые французы, – заявил сэр Джон. – Они устроили нам засаду. Все так же лезут на рожон. Но папа каков! А новый… гораздо хуже Климента. – Он неодобрительно покачал головой, по-видимому не утратив былого интереса к политической жизни, и добавил с демонической усмешкой: – Говорят, он сосет пальцы на ногах.

Эдвард и Томас продолжали спокойно есть.

– Да, лижет свои копыта! – хихикнув, воскликнул сэр Джон так громко, что, казалось, охнули древние потолочные балки. – И, кроме того, северная башня нуждается в починке!

Отсидев за ужином подобающее время, я вышел из зала. Слуги увели старого Сеймура спать, и я отправился в отведенную мне спальню. Там стояла узкая жесткая кровать, источавшая затхлый запашок. В шесть утра в ближайшей приходской церкви пройдет месса, и мне хотелось посетить ее. А пока я улегся спать, мысленно помолившись… о благополучии сэра Джона, Анны и себя самого.

На утреннюю службу мы отправились большой компанией – все домочадцы Сеймуров, за исключением сэра Джона. Месса прошла быстро и незатейливо. Священник, такой же невзрачный, как окружавшие его серые камни, протараторил положенный латинский текст. Должно быть, он служил здесь целую жизнь, таскаясь из жилой пристройки к скромному алтарю и обратно, не ведая о неожиданностях или превратностях судьбы. Тихий воин Христа стал героем уже потому, что продолжал исправно нести службу в этом унылом приходе.

Выйдя из церквушки, я взглянул на Джейн, младшую сестру Эдварда. Она была бледнее тусклого утреннего света.

– Вы прекрасно ухаживаете за отцом, – похвалил я ее. – Это неблагодарная обязанность, но вы исполняете ее с любовью.

Я не мог сказать ей, сколь опечалило меня умственное расстройство сэра Джона.

– Почему же неблагодарная? – удивилась она.

Ее своеобразный голос казался знакомым. Она говорила прерывисто, с легким придыханием.

– Отец благодарен мне, – добавила Джейн. – А я рада, что могу отплатить ему за то, что он вырастил меня. Не многим детям даются такие привилегии.

Привилегии? Вытирать текущие изо рта слюни и нарезать мясо впавшему в детство старику?

– И давно ли он так… изменился?

– По меньшей мере уж два года. Когда я впервые отправилась ко двору, с ним все было в порядке. Но ко времени моего первого отпуска…

– Так вы были в свите