прихоти? Я скорее отказал бы ее светлости принцессе. Если не считать задержки в исполнении приговора, я не вижу причин ни отказывать ей в этой просьбе, ни удовлетворить ее.

— Задержки не будет, — проговорила принцесса, прислушиваясь к шуму за окнами.

— Вам известно, где сейчас приговоренный? — спросил герцог Орлеанский.

— Ваше высочество! — запротестовал президент де Ламуаньон.

— Отступая немного от формы, — сухо и живо отозвался регент, — можно порою улучшить суть дела.

Вместо того чтобы ответить на вопрос его высочества, принцесса протянула руку в сторону окна. Глухой ропот снаружи все усиливался.

— Приговоренный рядом! — заметил Вуайе-д’Аржансон.

Регент подозвал маркиза де Бонниве и тихо сказал ему несколько слов. Бонниве поклонился и вышел. Принцесса снова уселась в свое кресло. Гонзаго обвел собравшихся, по его мнению, спокойным взглядом, но губы у него дрожали, а глаза сверкали. В прихожей послышался звон оружия. Все невольно привстали — такое сильное любопытство внушал людям этот дерзкий авантюрист, о чьей истории только и говорили со вчерашнего дня. Некоторые видели его на балу у регента, когда его королевское высочество сломал шпагу, но большинству он был незнаком.

Когда дверь отворилась и на пороге встал Лагардер — прекрасный, как Иисус, окруженный солдатами и со связанными спереди руками, — по зале пронесся ропот. Регент не отрываясь смотрел на Гонзаго. Но принц ничем себя не выдал. Лагардера подвели к помосту, на котором находились судьи. За ним шествовал письмоводитель с приговором в руке, который, согласно правилам, следовало зачитать частично у гробницы де Невера, перед отсечением кисти, а частично в Бастилии, перед казнью.

— Читайте, — приказал регент.

Письмоводитель развернул приговор, который вкратце звучал так:

— «…По выслушании обвиняемого, свидетелей и королевского адвоката и приняв во внимание доказательства, а также порядок судопроизводства, палата приговорила сьера Анри де Лагардера, именующего себя шевалье и изобличенного в убийстве высокородного и могущественного принца Филиппа Лотарингского-Эльбёфа, герцога де Невера: 1-е — к публичному покаянию и отсечению руки у подножия памятника названному принцу Филиппу, герцогу де Неверу, что на кладбище прихода Сен-Маглуар; 2-е — к отсечению головы названного сьера Лагардера палачом в тюремном дворе Бастилии и т. д.».

Окончив читать, письмоводитель скрылся за спинами солдат.

— Вы удовлетворены, сударыня? — осведомился у принцессы регент.

Принцесса вскочила столь резко, что Гонзаго невольно последовал ее примеру. Он походил на человека, который приготовился принять сильнейший удар.

— Говорите, Лагардер! — в порыве неописуемого возбуждения воскликнула принцесса. — Говори, сын мой!

Вся зала была словно заряжена электричеством. Каждый ждал, что вот-вот случится нечто из ряда вон выходящее, неслыханное. Регент встал. К лицу его прихлынула кровь.

— Никак ты дрожишь, Филипп? — спросил он, пристально глядя на Гонзаго.

— Нимало, клянусь господом! — ответил принц, дерзко развалясь в кресле. — Сейчас не дрожу и потом не стану!

Регент повернулся к Лагардеру и сказал:

— Говорите, сударь!

— Ваше высочество, — звучным ровным голосом начал тот, — мой приговор обжалованию не подлежит. Даже у вас нет права помиловать меня, мне это и не нужно. Но ваш долг — добиваться справедливости, и я требую справедливости!

На лицах почтенных старцев каким-то чудесным образом мгновенно изобразилось жадное внимание, их напудренные парики задрожали. Президент де Ламуаньон невольно пришел в волнение, видя перед собою два столь непохожих лица, Лагардера и Гонзаго, и по какому-то удивительному наитию, сам того не желая, произнес:

— Чтобы отменить приговор Огненной палаты, требуется признание виновного.

— У нас будет признание виновного, — ответил Лагардер.

— Тогда поспеши, друг мой, — проговорил регент, — я тороплюсь.

Лагардер отозвался:

— Я тоже, ваше высочество. Позвольте, однако, сказать вам следующее: я всегда выполняю данные мною обещания. Я поклялся своим честным именем, что верну принцессе Гонзаго ее дитя, которое она доверила мне, поставив тем самым под угрозу мою жизнь, я и сделал это.

— И будь тысячу раз благословен за это! — тихо сказала Аврора де Келюс.

— Я поклялся, — продолжал Лагардер, — предстать перед вашим правосудием через сутки, в назначенный час, и я отдал свою шпагу.

— Это верно, — заметил регент, — и с тех пор я приглядывал за вами — и за другими тоже.

Гонзаго заскрипел зубами и подумал:

«В заговоре участвует сам регент!»

— И в-третьих, — снова заговорил Лагардер, — я обещал публично доказать свою невиновность и разоблачить истинного преступника. И вот я здесь — свое последнее слово я тоже сдержал.

Гонзаго не выпускал из рук документ с тремя печатями из красного воска, похищенный им из комнаты на Певческой улице. Сейчас этот лист бумаги был его щитом и шпагой.

— Ваше высочество, — резко заметил он, — по-моему, комедия затянулась.

— А по-моему, — возразил регент, — вас еще никто ни в чем не обвинил.

— Вы говорите об обвинении из уст этого безумца? — с деланым презрением воскликнул Гонзаго.

— Этот безумец скоро умрет, — ответил регент, — а слова умирающего священны.

— Если вы до сих пор не поняли, чего стоят его слова, ваше высочество, — вскричал итальянец, — тогда я умолкаю. Но поверьте, что все мы — знатные, благородные вельможи, принцы, короли — можем ступить на весьма зыбкую почву. Сегодня ваше высочество показывает прискорбный пример очень опасного времяпрепровождения. Сносить, чтобы какой-то несчастный…

Лагардер медленно повернулся к принцу.

— Сносить, чтобы какой-то несчастный, — продолжал Гонзаго, — выступал против меня, владетельного принца, без свидетелей и доказательств…

Лагардер сделал шаг в его сторону и проговорил:

— У меня есть и свидетели, и доказательства.

— Где ж они, ваши свидетели? — вскричал Гонзаго, обводя взглядом залу.

— Не ищите, — ответил приговоренный, — их двое. И первый из них — это вы!

Гонзаго попытался снисходительно улыбнуться, но лицо его исказилось страшной гримасой.

— Второй свидетель, — продолжал Лагардер, чей пристальный ледяной взгляд опутывал принца, словно сеть, — второй свидетель лежит в могиле.

— Те, кто лежит в могиле, не говорят, — возразил Гонзаго.

— Говорят, если это угодно Господу! — ответил Лагардер.

От наступившей в зале мертвой тишины сжимались сердца и кровь стыла в жилах. Заставить замолчать всех этих скептических и насмешливых людей было не так-то просто. В любом другом случае девять из десяти присутствующих встретили бы презрительным смехом подобную защиту, до такой степени выходящую за рамки общепринятого. Эпоха пребывала в неверии: оно царило везде, то приобретало фривольные манеры, задавая тон в салонных беседах, то облекалось в мантию ученого, добираясь до высот философского мировоззрения. Мстительные призраки, открывшиеся могилы, окровавленные саваны, заставлявшие прошлый век трепетать, теперь возбуждали лишь дикий хохот. Но на сей раз говорил Лагардер. Ведь драму делает актер. И внушительный тон шевалье доходил до самой глубины мертвых или просто оцепеневших сердец. Строгая, благородная красота его бледного лица леденила любую готовую сорваться с губ насмешку. Его глубокий взгляд, под